Лондонские поля - Мартин Эмис Страница 46

— Привет, — сказала она.

Кит несколько раз кашлянул.

— Она носила штучку-крохотульку, — протянул он нараспев. — У мужичков зудело от надежды…Ну-с, приветик. Наше вам.

— Кит, а ты знаешь этимологию слова «бикини»?

— Кого?

— Да, ты прав. Оно, скорее, происходит от кого-то. Точнее даже — откуда. От атолла Бикини, Кит, в Маршалловых островах, где американцы испытывали новое оружие в 1946 и 1954 годах. Сначала это были атомные бомбы. Позже, в пятидесятых, кое-что похлеще: водородная бомба. — Она горестно рассмеялась. — Я все-таки не понимаю, каким образом все это могло с неизбежностью привести к возникновению у слова «бикини» такого значения, как «минимальное пляжное одеяние из двух предметов, предназначенное для женщин». Перед твоим, Кит, приходом я справлялась об этом в Бруере. Он по-свойски уподобляет разрушительный эффект, производимый взрывом водородной бомбы, разрушительному эффекту, производимому этим костюмом.

Говоря все это, Николь смотрела не на Кита, а на свое бикини и на все то, что оно обрамляло. Она совершенно правильно полагала, что и он занят тем же самым. Стянутые друг к другу груди, вогнутости горла и живота, белая пирамидка, ноги бегуньи. Кит не знал, не мог бы догадаться и ни за что не поверил бы, что полчаса назад тело это стояло, обнаженное, перед зеркалом в ванной, а хозяйка его проливала тем временем слезы, омывая ими ступни бога гравитации. Красота — она во взоре, ее созерцающем. Она радует созерцателя; но как насчет ее владелицы, собственницы, обладательницы? Николь сомневалась в том, чтобы красота ее когда-либо в жизни смогла доставить ей хотя бы мимолетное удовольствие. Даже в шестнадцать, когда ты с волнением осознаешь, чем ты наделена (воображая, что это будет длиться вечно), ты все же замечаешь и то, чего у тебя нет и никогда не будет. Рука красоты всегда у ее губ, она всегда с тобою прощается. Да, но прощается она с тобою в зеркале.

— Ба-бах! — сказал Кит.

— То, что сотворили там американцы, — одно из величайших преступлений в истории человечества. Если со всего мира собрать самых отъявленных мерзавцев, самых ушлых злодеев, они все вместе не смогли бы переплюнуть то, что случилось с Бикини, не придумали бы ничего гаже. Ну и как же, Кит, увековечили мы это преступление? — Она указала на две узенькие полоски своего одеяния. — Некоторые дамочки просто-таки тащатся от такого вот фуфла. Оно так и пропитано двадцатым веком, не находишь?

— Да, просто дьявольски.

— А ты знаешь, что эти коралловые лагуны останутся зараженными радиацией еще сотни лет?

— Да уж… болезнь хроническая, — сказал Кит, пожимая плечами.

— …Ты, Кит, выглядишь сегодня совершенно в ладах с самим собою, — сказала Николь — тоном, который вполне мог показаться приязненным. — Да и прикинут что надо.

— Да уж, нынче у меня дела на мази, — сказал он. — Играю сегодня… — Он непроизвольно опустил в смущении голову, затем снова поднял взгляд и улыбнулся. — Дартс, однако…

— Что, Кит? Дартс?

Он кивнул.

— Ну да. Дартс. И уверенности мне хватает. С лихвой. Весь так и сочусь уверенностью.

Кит продолжал распространяться о своих надеждах и мечтах, связанных с игрою в дартс; поведал ей, что в скором времени собирается прорваться на арену мировых состязаний по метанию дротиков. Николь с милым видом задавала ему язвительные вопросы, и Кит отвечал на них с определенной долей грубоватого красноречия.

— Знаю-знаю, эти придиры от злости кипятком писают, но сегодня этот спорт стал очень даже престижным. Очень даже. Финал дают по ТВ. Если я отведаю вкус победы, то покажусь перед телекамерами рядом с самим Кимом Твемлоу — это первый номер в мире. Да, Ким Твемлоу… для меня он все равно что бог.

— Понимаю. Что ж, я, Кит, уверена, что ты преуспеешь. Желаю тебе удачи.

— Я… это, как его… принес все твое барахло — слышь, Николь? Все починено, все налажено. В итоге, правда, вышло недешево. — Он вытащил накладную — или листок с начертанными на нем цифрами — из своего подсумка для дротиков. — Но об этом забудь. Все за мной.

— Да ну, ерунда.

И она встала. Кит отвернулся. Она приблизилась к нему. Почти соприкасаясь плечами, они, глядя поверх исходящей паром кровли, обозревали верхний этаж этой жизни, его чердаки и комнаты для прислуги, развешенное для просушки белье, цветочные ящики, стеклянные крыши-фонари и полоски земли, лачужки, палатки и спальные мешки, а позади всего этого воздвигался одинокий шпиль многоквартирной башни, похожей на открученную ногу гигантского робота.

— Глянь-ка! — сказал Кит и ткнул по-младенчески согнутым указательным пальцем туда, где возле наполовину затененного поребрика, обегавшего весь периметр крыши, скопилась дождевая вода. В лужице плескались птички. Кит добродушно ухмыльнулся.

— Вроде как… они вроде пташек, что резвятся в воде.

— Почему — вроде, Кит?

— Да понимаешь… Девчонки. Играются в бассейне.

— А, ясно!

Николь подумала о видеокассете, которая могла случайно попасть в Китовы руки. Белая вилла, чистейшая голубая вода облицованного мрамором бассейна, стайка «играющихся» худышек-англичанок (все до единой — топлес) — как они резвились на трамплине для ныряния и на надувных матрасах! Это было что-то… Потом, когда музыка меняла тональность, одна, две или три из них норовили улизнуть прочь (порой в обществе садовника Маноло, порой без него) ради обильной сиесты, от которой потом ломило в пояснице.

— Давай-ка спустимся, — сказала она.

Они вступили в мир черноты и тяжело продвигались сквозь жару из одной комнаты в другую. Оказавшись в прихожей, поочередно опробовали кофемолку, пылесос, утюг. Все работало — все было «починено и налажено». Все, разумеется, снова сломается в течение нескольких часов — и оба они об этом знали. Потому что парни в задней комнатушке «Доброй Починки» были художниками судьбы: мало того, что они на скорую руку налаживали реальность, — они еще на свой манер выгибали будущее, дабы оно служило их нуждам.

Николь спросила у Кита, сколько она ему должна, а тот только распростер руки, как индус. Оставив его в коридоре (и по пути чувствуя на своем крестце давление лучей, испускаемых его голубыми глазами), она вошла в спальню и закрыла за собой дверь. Достала из-под матраса тугую и толстую пачку пятидесятифунтовых банкнот, а затем сунула ноги в белые туфельки, стоявшие наготове возле кровати, — с самыми высокими каблуками, какие только у нее были. Глядя на себя в зеркало, она в быстрой последовательности почувствовала себя девицей из кордебалета, лошадью и карикатурой. Внезапно она прыснула от смеха — столь же неудержимого, как чих, и ей пришлось зажать рот ладонью, чтобы хоть как-то его приглушить. Смех был корчащимся, свербящим, исполненным ужаса — но то определенно был смех, смех со всеми признаками схождения с катушек и потери управления. Была ли она просто безумна? В этом ли заключалось все дело? То же тело, то же зеркало, та же пара глаз: слезы и смех в пределах сорока пяти минут; все это очень опасно, опасно. Через дорогу стояло мертвое здание с окнами, забранными рифленым металлом. К входной двери его была приколочена белая вывеска с красными буквами: «ОПАСНОЕ СТРОЕНИЕ». Таким было и ее тело. Таким был и ее замысел.