Остров женщин - Альваро Помбо Страница 46

— А ты лжешь. Ты говорила, что я твоя дочь, но это не так.

— Что значит не так? Как тебе в голову могла прийти такая глупость? Кто тебе это сказал? С чего ты взяла?

— Тетя Лусия говорит, что я дочь Габриэля. Это правда?

Ровным тоном, каким обычно обсуждают общие вопросы, никого конкретно не касающиеся, мама сказала:

— Значит, Лусия говорит, что ты дочь Габриэля, а не моя, и ты этому веришь.

— Ты согласилась выйти замуж за Фернандо при условии, что он даст мне свою фамилию, потому что была беременна. Это правда?

— Я не ставила никаких условий! Я обожала Габриэля и много раз тебе об этом рассказывала. То, что нам пришлось расстаться, было ужасно, и я думала, ты понимаешь, чего мне это стоило. Да, я была беременна, но никогда об этом не говорила. Зачем?

— А Фернандо ты сказала или нет?

— Фернандо в то время хотел жениться во что бы то ни стало, на мне или на твоей тете Лусии, не важно. Он влюбился в меня, считая, что ему подойдет любая из нас.

— Но ты сказала ему правду?

— Конечно, но без всяких условий, просто поставила в известность. Я не хотела делать аборт, а если он меня любил, то должен был любить и беременной. Так и получилось.

— Не может быть, чтобы все было так просто.

— Почему не может? Это ты плетешь интриги, ты и Лусия, вы обе. Ко дню свадьбы у меня было уже три месяца, но ничего не было заметно. Фернандо получил то, что хотел. Не понимаю, в чем дело и почему ты на взводе, во время войны тысячи женщин оказывались в таком же положении, и никакого преступления в этом нет.

— Почему ты мне не сказала, что я дочь Габриэля?

— А разве я когда-нибудь говорила, что ты не его дочь?

— Поскольку ты вообще ничего не говорила и относилась ко мне так же, как к Виолете и Фернандито, я не сомневалась, что отец и есть мой отец.

— По закону это так, ты носишь его фамилию. Только не говори, что ты чувствуешь зов крови, ты же не героиня романа.

— Ты должна была мне сказать, что я дочь Габриэля. Это полностью меняет мое прошлое и вообще все прежние понятия.

— Какая глупость! Не понимаю, почему.

— Почему ты мне не сказала?

— Потому что абсолютно все равно, кто твой отец. Я твоя мать, и это важно, а отцы, мужья, мужчины легко могут заменять друг друга. Я думала, ты со мной согласна.

— Я хочу остаться одна. Может быть, это и все равно, может, все мужчины одинаковы, но то, что ты не сказала мне правду, хотя я думала, что мы так близки, — это не все равно и не может быть все равно. Это ужасно. Оставь меня, уйди из моей комнаты!

Она вышла и в этот миг была больше похожа на тетю Лусию, чем на себя, потому что я услышала: «Господи, ну зачем мне сейчас вся эта история?» Я вскочила, с силой захлопнула дверь и завизжала:

— Ты шлюха! Шлюха!

Я впервые в жизни оскорбила маму. Уверена, она даже не обернулась.

~~~

Раскрывшаяся тайна ошеломила, опустошила, парализовала меня. Невозможно было представить, чтобы я в свои двадцать семь лет не распознала обман, а если и возможно, то лишь с горечью и презрением. Немногое может причинить такую боль, как сознание того, что мы не разглядели очевидное, хотя является ли оно очевидным, это еще вопрос. Испытываемое нами унижение наполняет и искажает все вокруг, в первую очередь те чувства и мысли, которые до открытия роковой тайны казались совершенно правильными или действительно были таковыми.

Но самым обидным было не то, что в течение двадцати семи лет меня обманывал человек, которым я восхищалась, а то, что прежний образ Габриэля оказался разрушен. На протяжении всех этих лет он был гораздо более важной частью нашей семейной мифологии, чем необыкновенные истории и элегантность тети Лусии, символом маминой чистоты и цельности, поскольку сам был цельной и честной натурой. Не присутствуя в моей реальной жизни, он неизменно присутствовал в моем сознании. Я поняла, что всегда приписывала ему черты, какие приписываешь знаменитому киноактеру. И вдруг тот факт, что он живет в Мадриде и иногда, а возможно, и часто думает обо мне, приобрел какую-то странную значимость, постоянно тревожа мою застывшую душу. Теперь, когда он навсегда перестал быть маминой романтической любовью, меня интересовала не его мифическая сущность, а, как это ни смешно, вполне конкретные вопросы: хотел ли он меня когда-нибудь видеть, терзался ли из-за того, что не знал меня, ненавидел ли, как ненавидят носителя постыдной тайны? Мысль поехать в Мадрид и поговорить с ним настолько овладела моим смятенным сознанием, что я отправилась посмотреть расписание поездов из Сан-Романа или из Летоны, которые теперь казались мне абсолютно чужими городами где-то на краю света. Центром мира стал для меня Мадрид.

Какую все-таки роль играл в этой истории мой отец, то есть Фернандо? Он дал мне свою фамилию и участвовал в обмане, который без его согласия и содействия был бы невозможен. Он пошел на это, чтобы без хлопот получить то, чего добивался, — мою мать. Но она ведь ждала ребенка, с которым в будущем придется считаться, — зачем ему это было нужно? Они думали, узаконив мое существование, они меня облагодетельствовали, но тогда не нужно было говорить мне правду. Тетя Лусия вдруг предстала передо мной злобным, ядовитым, своевольным и жестоким существом, выстрелившим в меня застарелым ядом, который меня тут же парализовал.

Я прекрасно помню, как однажды рано утром отправилась к ней за подтверждением столь грубо открытой мне тайны.

— Какой дождь, а? Племянница, наверное, считает, что такая погода будет соответствовать тому невыносимому разговору, с которым ей пришлось явиться к своей тете Лусии — восхитительной и эксцентричной Эдит Ситвелл с северо-запада нашей иберийской родины, — потому что девочка осталась без родного дома, беспомощная и безутешная, и не в силах дольше терпеть. Она, красавица, думала, что те, кого в течение всей жизни не воспевают и не превозносят, при подведении итогов заслуживают лишь презрения, что это призраки, пустое место, а когда оказалось, что это не так, она, как трусливая кукушка, тут же прилетела к своей старой тетке, напуганная желанием отомстить, желанием все узнать, желанием ничего не знать, а главное — желанием быть утешенной и примиренной с собой и с миром. Она хочет избавиться от боли, причиненной родительской тайной, или сохранить ее в воспоминании как обычную боль любой жизни, ведущей к смерти, а не как боль глупца, преданного теми, кого он больше всего восхвалял и почитал. Но этот яд потому и смертоносен, что действует долго и медленно, от него нет избавления, и если ты отравлена им, прошлая жизнь уже не вернется. Но прежде чем ты сделаешь то, что задумала — уйдешь ли, останешься, бросишься в море или убьешь виновных, — ты должна знать, почему мы так поступили; потому что она была прекрасна, наша юность. Ты всегда восхищалась нами обеими, но то был свет уже погасших звезд, со временем превратившихся в парочку пятидесятилетних зануд, одну из которых ты видишь перед собой. Тогда мы ненавидели только одно слово, знаешь, какое? Не делай умное лицо, все равно не додумаешься — это было слово «брак», самое гнусное из всех. Или ты думаешь, мы верили во всякие глупости, последовавшие за национальной победой? Разве ты не понимаешь, что мы жили в годы l'entre deux guerres? [84]В то время у некоторых девушек нашего круга в головах было пусто, и это считалось first class [85]. Но мы не собирались быть ни матерями, ни женами, ни девушками на выданье, которые в свое время станут почтенными сеньорами, киснущими до самой смерти над очагом с котелками, pot au feu. Нам не нужны были ни свадебные фотографии в гостиной, ни дурацкий медовый месяц на Азорских островах. Каждую весну мы с папой путешествовали по всей Европе, а когда были в Берлине, ездили на скачки в Грюневальд и Хоппегартен. Благодаря Адольфу Гитлеру Берлин был вылизан почище Парижа — для будущих унижений, когда все, что не соответствовало высшей чувственности и высшей духовности передового искусства, обливалось презрением и заслуживало выстрела в спину или в затылок, все равно. В глазах сомнительных претендентов из Баден-Бадена, Женевы, Лондона и Парижа мы были прекрасными лебедями с мозгами гадкого утенка. Мы гуляли по улицам в маленьких шляпках, решительно глядя вперед, уверенные, что свободу нам принесут Ленин или Бенито Муссолини, этот замечательный оратор, почитатель Хосе Антонио Примо де Риверы. Ты, конечно, думаешь, если сегодня дождь и я не могу пойти в сад, меня можно обвинить в том, что тебе влили яд, выпотрошили, положили на обе лопатки. Но ради бога, я ни в чем не виновата! Я никогда не претендовала на то, чтобы служить кому-то хорошим примером, особенно своей старшей племяннице. Моя жизнь не была ладно скроенной, так, одни наметки, четыре платья, сорок шляпок, нелепо до гениальности. Мы вообще были гениальны — не в чем-то конкретно, не по причине или вследствие чего-то, а просто потому, что были богатыми глупышками, считавшими, что без уничтожения патриархальной семьи невозможна социальная революция и победа какого-нибудь неотесанного носильщика, посыльного, шофера или valet de chambre [86], которые благодаря этому станут владельцами трехзвездочных гостиниц на Мальорке и хозяевами собственной судьбы. Дочери слуг и семинаристов, хорошо воспитанные служанки, научатся бренчать на пианино и выйдут замуж за сытых глупцов, которые подарят им сытых детей и, соскучившись, разведутся, как только испанское государство перестанет быть конфессиональным и любовь станет свободной. Свободная любовь — в этом было все дело…