Дом над Онего - Мариуш Вильк Страница 46

24 марта

Вчера, уже прощаясь, Борис поинтересовался, что я собираюсь делать с этим домом. Из нашего разговора он заключил, что долго я в нем жить не собираюсь. Я сказал, что лето еще думаю провести здесь (с Клюевым…), а осенью забью досками двери и окна, чтобы никто не тревожил домашних духов, и отправлюсь на Север по следам саамов.

— А не жаль тебе избу? Если не спалят, так рано или поздно сгниет и развалится…

— Так и так сгниет. Это же дерево. Можно, конечно, ее подремонтировать, когда покосится, новой крышей покрыть, чтобы не капало, пару балок поменять… Только зачем? Деревянные дома — как люди, рано или поздно умирают. А эта вся кижская реставрация, перебирание сруба или модный «лифтинг», то есть поднятие и замена перекрытий? Кому это нужно, кроме самих реставраторов? Даже туристы предпочитают пить пиво на берегу озера, не заглядывая в затхлые избы, в которых, словно привидения, сидят одни бабки-сторожихи. Дом жив, пока живет в нем человек. А по каким-то причинам опустев, умирает. Обычный ход вещей.

— Мне было бы жаль.

— Японская эстетика определяет это как моно-но аварэ. Печальное очарование вещей. Задача художника, поэта — показать это очарование. Не более того.

2 апреля

Говорил:

«Если хочешь найти источник,

Тебе следует идти в гору, против течения

И дошел он до Начала

И умолк…

18 апреля

Следует наконец поставить точку над «i», которое разные пуристы от польского языка время от времени пытаются вычеркнуть из моего текста, ссылаясь на правила орфографии (хотя Онего никогда не находилось на территории Польши) и утверждая, что следует якобы писать «Onego». Это важно, потому что к древнейшей форме «Oniego» восходит ряд карельских топонимов, которые я часто использую — Онежское озеро, Заонежье, Обонежье, — а пуритане от языка так и норовят вычеркнуть в них «i», переиначить по-своему.

В свое время у меня уже был подобный скандал: речь тогда шла о Соловецких островах, которые я писал как «Sołowki», через «о», а они исправляли на «Sołówki», сужая звук «о» в «у» — зачем, интересно? В конце концов я настоял на своем и теперь с удовлетворением замечаю, что мой вариант названия архипелага все чаще появляется в печати. Вот недавно, например, у Якуба Урбаньского в переводе «ГУЛАГа» Энн Аппельбаум [150]. А вот Анна Колышко в переводе книги Набокова «Память, говори» остается при версии «Sołówki». Забавно, что эти две книги вышли в Польше практически одновременно. Эй, редакторы, где же вы?!

Возвращаясь к Онего… Прежде всего «пуританская» версия режет мой слух, потому что, прожив несколько лет на берегу Онежского озера, я никогда не слышал в нем твердого «нэ» — только мягкое «не».

Кроме того, я консультировался по этому вопросу с карельскими ономастами и в библиотеке Карельской академии наук изучил все материалы, связанные с Онежским озером. Из нескольких версий происхождения Онего ни одна не свидетельствует о том, что нужно произносить название озера с твердым «н». Уже в первой половине XIX века Андрей Михайлович Шёгрен [151], основоположник русского финно-угроведения, совершил ряд важных путешествий по Карелии, во время которых собрал богатейший лингвистический материал. Шёгрен утверждал, что название Онего восходит к финскому «aani» («шум», «голос»), «aaninen» («громкий»). Современный исследователь, профессор Матвеев [152], выводит название от карельского «onni», то есть «счастье». А мой добрый знакомый, сам родом из Заонежья, специалист по карельской топономастике Вячеслав Агапитов, с которым мы часто дискутируем на разные темы, связанные с карельской топонимикой, говорит, что Онего — видоизмененное саамское «Jennie» — то есть «Великое». Но все равно везде — мягкое «не»!

И еще один свидетель — Евгений Онегин. Правда, Александр Пашков [153]слегка преувеличивает, утверждая, что на выбор фамилии героя великого романа повлиял поэт-декабрист Федор Глинка, который из карельской ссылки послал Александру Сергеевичу свою «Карелию», и Пушкин якобы так восхитился, что назвал Евгения Онегиным… На самом деле Пушкин начал писать «Онегина» гораздо раньше (еще в Одессе), но остается фактом (подтвержденным такими авторитетами, как профессор Юрий Лотман и писатель Владимир Набоков): и Пушкин, и Лермонтов давали своим героям фамилии, производные от российских озер и рек, — Онегин, Ленский, Печорин, — стремясь тем самым связать их с Русской землей. Если так, то или следует исправить в переводе Адама Важика «Onegin» на «Oniegin», или оставить в покое мои Oniego, Zaoniele, Obonieie и так далее… Вот и все.

4 мая

Так прошла третья моя зима в этом старом доме в Конде Бережной. Рядом были духи разных писателей. Одни прожили с нами больше, другие — меньше. А кто-то жил постоянно. Среди этих особенно дорого мне присутствие Паскаля Киньяра, Кавабаты и Чжуан-Цзы, Генриха Эльзенберга и Генри Миллера, Клюева и Пелевина, нескольких японских мастеров дзен и духа «Бхагавад-гиты», а также владыки Антония (Блума) и Томаса Мертона. О да — Мертона в особенности!

Мертон со мной уже много лет. Когда я только приехал сюда, первой мыслью было: отцу Людовику этот дом в Заонежье пришелся бы по вкусу. Ведь он все искал место для истинного уединения. Я тогда читал только что изданную по-польски книгу Уильяма Генри Шеннона о Мертоне — «Лампа, хранящая молчание». Потом один из босых кармелитов прислал мне на Рождество «В поисках Бога». Осилил я текст с трудом. Впрочем, сам Мертон тоже не любил эту книгу. А вот с его дневниками, особенно последними, я не расстаюсь. Заглядываю в них и возвращаюсь, делаю шаг вперед и снова беру в руки. Несколько фрагментов знаю наизусть. Вот хотя бы о каллиграфии снега и скал в Айдахо, вид Канченджанги [154]с чайной плантации Мим или описание визита к Буддам в Полоннаруве — на исходе и у цели его текста и его пути.

Последние дневники Мертона не дают мне покоя. Свобода, которой он достиг. Lila [155].