Жизнь без шума и боли - Татьяна Замировская Страница 46

Гости

Это случалось далеко не один раз: приходит гость, пьет чай, размахивает руками, вспоминая какую-то историю из детства (как правило, такую отточенную и театрально-детализированную, что я понимаю: это рассказ-дежурный, по-рыцарски плавающий в немеющем горле и готовый в любую секунду пронзительной, опасной тишины рвануть на поверхность, привычно взмахивая, будто крыльями, топором и топором – слева топор, справа топор), изо всех сил спорит о какой-то глупой книжке, обнаруженной на холодильнике, рассматривает картины, которыми увешана южная сторона комнаты; потом уходит в туалет. Чем-то там шуршит некоторое время и затихает.

Как правило, через час-полтора я не выдерживаю: ковыряю замок отверткой, приобретенной специально для таких случаев, распахиваю дверь – а внутри никого уже нет.

Поскольку ее крик о помощи изначально имел вид кремового торта с яростной и отчаянной россыпью коктейльных вишен поверх кровавой глазури, она еще долго и совершенно искренне не могла понять, почему вместо протянутой руки или спасительного телефонного звонка ей достается записка: «Спасибо, это был очень вкусный торт» или, что еще страшнее, вежливый ответный торт – меньше размером, однако не менее вкусный, но при этом, к сожалению, всего лишь торт и ничего более.

Понимание, разумеется, автоматически повлекло бы за собой исчезновение исключительных кондитерских способностей, поэтому ситуация и вовсе превращается в черт знает что. Остается надеяться на то, что в конце концов, оказавшись в ситуации выбора между жизнью и смертью, все всё-таки выбирают жизнь – даже если со стороны это выглядит совершенно иначе .

Если вам все время снятся пустые квартиры, в которых вы когда-то давно жили-были, ваша земная жизнь, стало быть, пройдена до половины. Другая ее половина, принаряженная, уже ожидает вас за дверью с чемоданами, разламывающимися от тяжелой детской одежды. Увы, парадокс: если сложить эти две половины, никакой жизни все равно не получится.

…распахивает шкаф – а оттуда как посыплются бутылки! Она, видимо, пока в санатории лечилась, он в жутких каких-то количествах пил и бутылки тайком в шкаф складывал. Она их начинает швырять в пластиковые пакеты, чтобы отнести на помойку, а потом смотрит: внутри каждой бутылки – кораблик.

Бывает, приедет молодая рок-группа на фестиваль, чтобы выиграть там главный приз – расписную дощатую матрену с именем Путина или клубный саркофаг из жидкого металла («Заполз Дуне таракан в саркофаг» – тщательно разучивают они слова). Приедет, выйдет на сцену и вдруг забудет, для чего это всё. Напрочь перестанет понимать, в чем смысл. Стоит, смотрит по сторонам – на зрителей, на глянцевые рукоятки звукорежиссерского пульта – и не видит ни в чем смысла и целесообразности. Смысл как ножом срезало. Причем никакого конфуза – вроде все хорошо и уютно даже, разве что непонятно, кто все эти люди там, внизу.

Здесь главное не проронить ни слова, сворачивая шнуры.

Увы, как правило, кто-нибудь не выдерживает: прощальным Орфеем оглядывается, раскрыв рот – и уже дерет горло жестяным воробьем терпкое слово, и вываливается мясной смысл на сцену, как освежеванный слон, и сладостное мгновение полной потери смысловой наполненности всего сущего пропадает, как в полусне. «Растерялись поначалу», – напишут про них в клозетах. А они будут пытаться вспомнить, что это было, такое сладкое, – но нет, вспомнить уже не смогут. Такого рода амнезия – прямой путь на вершины хит-парадов.

«прибежали в избу дети

второпях зовут отца

тятя тятя наши сети»

притянули что-то такое пустотное, тяжелое, чему мы и названия-то дать не можем

а это и есть пустота дети

сети притянули пустоту

вы дети пустые, и шалости ваши пустые, вот и сети ваши пустоту притянули

спасибо отец

отвечают дети

мы лучше пойдем из избы вон

как-то ты нам разонравился

Можно, конечно, предпринять что угодно: какое угодно безумие, вылазку, опасный поход в приграничный лес; возможно, даже пересечение границы по чужому паспорту или удостоверению наемного убийцы или просто банальный поход в механический цирк, на концерт, в гастроном, в сад, в соседний двор, полный свежевырытых осенних ям, – но ведь рано или поздно тебе все равно придется вернуться домой.

… и мы едем, а на обочине стоят как бы пустые люди… ну, состоящие из одежды, которая была на них в момент смерти, и это понятно – никаких тел, никаких знаков, только одежда, и всё; и они все одеты тепло: пальто, шубы, шарфики – потому что в тот раз это была какая-то специальная дорога, где можно было рассмотреть только тех, кто погиб поздней осенью или зимой, и вот иногда они просто стоят и провожают тебя взглядом – а взгляда, в общем-то, нет, просто шляпа и шарф в пустоте – вот тогда надо быстро сфотографировать. А иногда они почему-то бросаются под автомобиль с таким видом, будто они просто переходят дорогу, будто им позарез надо попасть на ту сторону – и если они туда попадут, что-то изменится. Ха, ну конечно же изменится – мы чуть не стали такими же, когда пытались не переехать чье-то полупальто!.. да нет, прозрачное… потом остановились, смотрим назад – а там каштаны рассыпаны, холодные такие, жуткие, поднимаешь их, а они мягкие, и внутри вода.

На вечеринке, состоящей из благожелательных незнакомцев, выясняется, что удалось достать немного. Атмосфера тайного веселого заговора. Все перешептываются: получилось достать, уже приготовили. Иду на кухню. Действительно приготовили какую-то женщину с татуировкой на спине. Все, что было внутри, приготовили отдельно: сухари, панировка, кое-что отварили в эмалированной кастрюльке, все выглядит красиво и аппетитно. Попробуй, говорят мне, ты что, боишься, мы тут в кои-то веки человека достали, когда еще такое будет, сейчас тяжело достать. На вкус как курица, говорят, но на любителя, конечно, корейская такая курица. Я рассматриваю разноцветные потроха, похожие на драгоценные камни и какие-то радиодетальки. Это? Нет, я это не ем, говорю я. Думаю: вот, в жизни надо попробовать всё, все люди делятся на тех, кто ел людей, и тех, кто людей не ел, почему я принадлежу к последним? Думаю: вот я теперь приближусь к Джону Бэлэнсу, офигеть. Думаю: мне ведь не было противно, когда мы в Будапеште ходили на выставку трупной скульптуры, а тут я не могу даже кусочек сердца съесть, там жилки, жир, терпеть не могу жилки и жир. Передо мной вываливают целую тарелку какой-то разноцветной геометрии: вот грудь, вот селезенка, вот почка, смотри. Бронхи! Бронхи ей понравятся, предполагает хозяйка и ловко вылавливает шумовкой из кастрюли сероватую веточку бронха, похожую на брокколи. Я, чтобы не обидеть никого, кладу в рот кусочек и киваю. Бронх приготовлен из рук вон плохо. Делаю вид, что у меня звонит телефон, спасительная методика, никогда не подводила. «Угу!» – кричу я в телефон заинтересованным голосом. «Угу, угу!» – я бегу на балкон с набитым бронхом ртом, чтобы никто ничего не заподозрил. Выплевываю все куда-то вниз с двадцатого этажа и еще долго плююсь. Во рту привкус теплой грязи, будто дождливого картона нажевалась. Получается, некоторых вещей я никогда в жизни так и не попробую, думаю я, и мне становится очень больно и горько. Я себя переоценивала, думаю я и чуть не плачу. Мне вовсе не было жалко этого непонятного женского человека с татуировкой на пояснице, пусть бы всех этих людей сварили и съели, мне на это наплевать; мне просто было неприятно осознавать, что я в принципе не очень-то люблю мясо, просто оно какое-то противное на вкус, вот и всё.