Журавль в клетке - Наталия Терентьева Страница 47

– Да нет, – поморщился Соломатько. – Из себя какой он?

– А-а-а… – Я опять невольно в мыслях перебрала женихов и вздохнула. – Ну, не знаю. Наверно, представительный такой, крепкий…

– Крепкий в смысле фигуристый? – очень серьезно спросил Соломатько, поглаживая себя по небольшому сбитому брюшку.

Я засмеялась:

– В смысле ниже пояса. Доедай, а то сейчас примчится Маша с проверкой, не порешил ли ты охранника.

– Не порешил ли я… – повторил ничуть не обескураженный Соломатько и с ходу другой рукой крепко прижал меня к себе, хамовато, как мне показалось, ощупывая сзади.

– Ты чего-нибудь хотел? – очень умно спросила я и с большим трудом вывернулась из его объятий, удивительно грубых для таких интеллектуальных претензий.

– Я-то? – Он поскреб подбородок и засмеялся.

А я, вместо того, чтобы вздрогнуть и затрепетать, как вчера или сегодня утром, вдруг впервые заметила, что его четко очерченный подбородок, совершенно такой же, как у Маши, перерезает ровная, глубокая линия. Но у Маши ее нет. Неужели я настолько его забыла? Не могла же эта бороздка появиться только сейчас? Он принял мое молчание за что-то совсем другое.

– Ну, извини, Егоровна, не хотел обидеть. Не загружайся. Я, кстати, тебе тут кой-чего написал ночью. На память о прекрасных и светлых днях, проведенных без тебя. Вот возьми. – Он протянул мне бумажку, аккуратно исписанную мелкими буковками.

– Что это? – Я отлично помнила этот почерк, потому что хранила, дура, все годы три с половиной загадочных неоконченных стихотворения, которые Соломатько посвятил мне, хотя никак не могла взять в толк ни тогда, ни позже, почему и когда, судя по меланхолическому сюжету, я бросила несчастного автора.

– Потом прочтешь! – Он отобрал у меня бумажку, свернул в гармошку и сунул в передний, «ляжечный», карман Машиных брюк, в которых я по-прежнему не очень уверенно себя чувствовала, но свои черные джинсы уже из принципа не хотела надевать. – Давай, что еще принесла? Что там под крышечкой? – быстро и плотоядно спросил Соломатько, громко чмокнув заблестевшими в предвкушении еды губами.

Наверно, трудней всего расстаться не с другим человеком и даже не с собственным прошлым, а с нежно, годами взлелеянным идеалом. Я смотрела на Соломатька и теперь-то уж вполне отдавала себе отчет – вот он, человек, из-за которого я, умница-красавица, положительная и замечательная, осталась одна. Потому что и через много лет он мешал мне адекватно воспринимать окружающих мужчин. Вот человек, которого я так и не смогла забыть. И от которого я и сейчас, похоже, теряю рассудок… Вот он и не он. Разве человек, которого я любила, от легкого прикосновения которого до сих пор замираю внутри – вот только сегодня утром замирала, – разве мог бы он так прожорливо есть, торопясь и жадно глотая, после того, как был оскорблен в своем самом естественном мужском желании?

Хотя, может, он вовсе и не был оскорблен… Может, и не желал ничего, а просто проверял – взгляды мои растерянные вспомнил, утренние, на прогулке, или как я с коленочкой его заволновалась, или как руку последняя отпустила, – и решил проверить, что это значит. И все равно – что ж жрать-то так, да еще прямо у меня на глазах?!

Спрашивается: а кто больше оскорблен?

Я сама остановила свои мысли и спросила Соломатька, задумчиво катающего по столу обгрызенную косточку:

– О чем ты думаешь?

– Егоровна, – ответил мне Соломатько, подкинув косточку и поймав ее на лету вытянутыми в смешную трубочку губами, – а ты в клуб ветеранов самодеятельной песни не входишь? Песенки у костра в ля миноре под три аккорда, супчик из котелка, одна пара запасных носков на двоих влюбленных…

– Ты что, вот об этом сейчас думал?

– Да нет… Просто хочу тебе сказать, что ты производишь впечатление удивительно несовременного человека, несмотря даже на модную профессию и стильные шаровары, которые, кстати, тебе слегка маловаты и наводят меня на раздражающие мысли.

– Например?

– Например, зачем тебе трусы такого фасона здесь, на моей даче, вернее, на даче нашей семьи, где ты околачиваешься в качестве… м-м-м… скажем, моего охранника?

Я пожала плечами:

– Ерунда. Трусы удобные, называются стринги, на них хорошо смотрятся любые брюки. Думаю, ты в курсе, как глубоко семейный человек.

– Не расскажешь, чем именно они удобные? – Соломатько смотрел на меня, улыбаясь.

– Нет, не расскажу. О чем-нибудь серьезном ты думаешь?

– Думаю. – Соломатько откинулся поудобнее. – Почему у тебя не отрастают собачьи радости?

Я прямо подавилась:

– Эт-то что еще такое?

Он усмехнулся:

– А это такие забавные мешочки, которые неумолимо обвисают у женщин по обе стороны рта к сорока годам. И придают им выражение обиженных собачек Или злых собачек. У кого как.

– У твоей Татьяны – как? – спросила я и на всякий случай чуть отодвинулась вместе со своим креслицем, чтобы он ненароком не смог пнуть меня.

– Фол, Егоровна. У моей Танечки – выражение любимой собачки. Устраивает?

– Вполне. У меня не отрастают, потому что я каждый день бью себя по подбородку, за завтраком, другого времени нет. Вот приблизительно таким образом… – И я изо всех сил несколько раз стукнула себя кистью по подбородку, продемонстрировав свой утренний массаж Соломатько даже вздрогнул.

– Меня не надо! – попросил он и тоже отодвинулся от меня.

Я кивнула:

– Не буду. Это меня Машина прабабушка, моя бабушка научила, еще лет пятнадцать назад. Бабушку Веронику ты помнишь.

– Да уж…

Я остановила его рукой:

– Не надо. А за что ты так напустился на бедных бардов? По-моему, там много хороших людей, не испорченных нашим ужасно-буржуазным капитализмом и всеми его жвачными прелестями.

– Веришь в то, что говоришь?

– Конечно, – пожала я плечами. – Это очевидно. А ты-то что? Чем они тебя обидели? Ты же раньше и сам пел. И даже, кажется, сочинял.

Соломатько, прищурившись, улыбался и смотрел мимо меня. Я поняла – спрашивать бесполезно. Наверно, и правда обидели. Может, песню какую обсмеяли, в сборник не взяли. Вполне могу себе представить, что богатый и безусловно развращенный богатством Соломатько вдруг захотел, чтобы и его песню исполняли по радио, а он бы при этом тонко и снисходительно улыбался.

– Хорошо. Не хочешь – не говори. А почему я-то – ветеран песенного клуба? Я ни одной песни до конца даже в юности не знала.

– Да потому что ты вопросы такие задаешь – романтично-придурочные! О чем я думаю… Да ни о чем! Я вообще не имею обыкновения думать вне работы. Я прихожу на работу в десять. До восьми вечера думаю. В пятницу – до шести. Иногда приходится думать даже в субботу. И все, понимаешь? В остальное время я живу. Живу! А ты вот, Егоровна, о чем думаешь ты? Может быть, о социальном статусе феминистки?