Московское наречие - Александр Дорофеев Страница 47

Что ответить на такое утреннее поощрение, направленное явно не тебе? Ну, право, чего скажешь, когда и без того хорошо? Будто на ровном месте Туз споткнулся о невидимый порог и перешагнул только с третьей попытки, но ничего хорошего не узнал. Оказалось, что дон Пепе устроился на работу губернатором и очень редко бывает дома. «Если хотите, оставьте сообщение, я передам в Тбилиси». «Куда?» – переспросил Туз, и еще раз отчетливо услышал: «Тбилиси». «Буэно», – вымолвил он, роняя трубку.

Тбилиси не помещался в голове. От огорчения заснул. А встав к обеду, решил найти хотя бы ресторан «Сарго», куда имел послание от Кончиты. Хотелось верить, что он еще не переехал в Ташкент или Ереван.

Выйдя из отеля, показал письмо полицейскому, уминавшему осликов близ светофора, и тот отнесся к делу крайне серьезно. Вытер руки и рот. Натянул белые перчатки и выхватил из кобуры лупу. Вертел конверт и так, и эдак, рассматривал на просвет, как фальшивую банкноту, едва удерживаясь, чтобы не вскрыть. Закатывал глаза и вращался на каблуках, сверля взглядом все четыре стороны света, но, увы, ничего схожего с нужным адресом нигде не находил.

Еле отобрав письмо, Туз пустился наугад по улице Евгения, свернул на Электру, споткнулся на Лете и вскоре понял, что все улицы, включая переулки и тупики, этого района носят женские имена. Ах, как славно было идти по ним, вспоминая прожитое! Сердце защемило у парка Рая. А сколько еще улочек, по которым не гулял…

Впрочем, этот город давал простор не только эротической ностальгии, но и самообразованию. Вслед за женским начался район географии, где рядом с Ниагарским водопадом теснились Уральские горы. А далее, в литературном, за улицами Гомера, Данте и Байрона начинался длинный проспект Толстого, пересекаемый авенидой Пушкина и тенистым бульваром Бунина. Только среди художников – Боттичелли, Брейгеля, Дали, Риберы – не встретилось ни одного соотечественника.

Зато сколько наглядных пособий! Бесконечная вереница антикварных лавок, набитых русскими иконами и яйцами Филлипова, сменилась чередой мебельных магазинов. Потом двинулась шеренга автомобильных салонов, затем ванны, краны и унитазы, кондитерские-дульсерии и обувные-сапатерии. Словом, парад потребительства, в котором трудно не принять участие и сложно остановиться. На каждом шагу являлись мелкие базары-тепито, но чего там только не было, как в участке подножий на Живом переулке, – и христианского, и мусульманского, и ацтекского, и буддийского – по бросовым ценам, доступным второгоднику. Корону ацтекского правителя Монтесумы, в которую тот был одет, когда испанцы рубили ему голову, предлагали за триста песо. А ту, в которой его хоронили, отдавали за сто пятьдесят.

На этой цифре Туз понял, что у него сегодня день рождения – ровно пятьдесят. Он уже вполне согласился с утренним телефонным голосом. Действительно, хорошо и буэно! Веселый город Мехико, где слышны не только машины, но и голоса людей. Отовсюду виднелась чета вулканов – Итца и Попо, словно говорившая о вечной любви с первого взгляда. Горный воздух, будто птичья стая, залетал в долину, освежая жару. Цвели деревья, а в небе без дождя и грома сама по себе сверкала радуга. Невозможно сообразить, какое теперь время года. Да и не так уж важно – месяцем раньше юбилей или тремя позже, а хотелось отметить здесь и сейчас.

После того как ожил в талисмане камень, упавший с седьмого неба, Туз, хоть и смутно, но кое-что предвидел за пару часов до события. С утра чувствовал, что обзаведется новыми башмаками. И вот зашел в сапатерию «Индио». Покупателей было немного. Какая-то утомленно-беременная в бледно-желтом сарафане совала ногу в домашние шлепанцы.

Он быстро нашел, чего хотел, – мягкие, легкие мокасины, которые запросто, без задержек скинуть у кровати. И только примерил, как в магазин втиснулось небольшое племя индейцев, семь человек, – в перьях, луках и копьях, с расписными лицами и одним на всех барабаном судьбы. Тоже, верно, за мокасинами. Туз впервые увидел вживую да так близко потомков ацтеков мужского рода и разглядывал с открытым ртом. Но было в них что-то поддельное, будто в фильмах из восточной Германии с югославом Гойко в роли Чингачгука.

Роясь под набедренными повязками, двое направились к кассе. Точно, как в кино, вытащили потертые револьверы: «Динеро! Деньги, стобля!»

Вероятно, случился какой-то прокол во времени, настолько все замедлилось. Тузу казалось, что он уже вечность сидит на банкетке, с грустью размышляя, удастся ли поносить новые ботиночки или в них и похоронят. Оно, это чертово время, и совсем встало, когда подошел шаманского вида краснокожий и сунул ему в рот самокрутную сигарету. «Тьенес ке фумар!» – приказал с выговором, близким к русскому. Если перевести буквально – имеешь, что курить! Тут уж не откажешься. Сигарета пахла осенним костром на курьи именины и в миг одурманила. Стало до жути весело. Все смешно, а особенно как индейцы пихали деньги в барабан судьбы и натягивали мокасины.

«Порфавор, син тиротео, – забавно всхлипывала беременная. – Не стреляйте, а то рожу!»

«В рожу им! – кивал обкуренный Туз. – Дадим бой!»

Напрасно подавал он голос. Лучше бы тихо сидел. Индейцы подхватили его вместе с беременной под руки. Выволокли из магазина и затолкали в фургон с надписью «Херальдо», мрачно поджидавший у входа.

А радуга в небесах обещала, что все будет хорошо…

Освещаемый тусклой с мизинец лампочкой, фургон двигался незнамо куда. Можно было бы и затосковать, да мысли, играя в чехарду, скакали беззаботно. Хитрые ацтеки – вырубили человека, будто вентилятор, освободив от лишних тревог. Туз все соображал, но его веселило каждое слово. Как на испанском – заложник? Секуэстро – это, кажется, похищение. А заложник? Наверное, так и будет: «туз» – типичный убогий заложник. Милое словечко, точно ты леденец за щекой или сто граммов в рюмке – сейчас выпьют…

Индейцы меж тем ощипывали друг друга, избавляясь от перьев, и утирали рожи. Чем меньше оставалось краски, тем более дурел Туз, даже в таком состоянии понимая, насколько невменяем. Как в конце просмотренного фильма, перед ним уже плыли титры: в главной роли вождя не кто иной как повар Витас, шамана сыграл Коля-нож, беременную – жена его Сара без грима, а в эпизодах – их ребята, подросшие ножички.

Уморительная комедия – вот уж создатель-то, наверное, потешается на тринадцатом небе, хотя бы половиной своего существа!

Витас скинул перьевой парик, и предстало странное круговое облысение, на висках и затылке, – типичная прическа монаха-францисканца, из тех, что несли в Новый Свет слово божье. Коля-нож в тельняшке сильно смахивал на ацтекское божество, вроде пернатой игуаны, а Сара…

«Уицло, что ли, почти! – рухнул ей в ноги Туз, целуя тапочки. – Великая Праматерь!»

Коля покачал головой: «Ну, кум, эко шибануло тебя. Она давно не беременная. От хорошей житухи разнесло».

И это довело Туза до умильных слез любви к житухе в целом, невзирая на отдельные грабежи. Ехали долго, не менее часа, и он был поистине счастливым этот час…

Наконец фургон остановился. Когда спрыгнули на землю, Туз решил, что вообще на небесах, столь далеко внизу лежал город. Зато рядом среди банановых зарослей виднелся дом под радугой – укромная асьенда на склоне вулкана Попо.