Моя жизнь на тарелке - Индия Найт Страница 47

— Закрыто, а я в ванне!

— Ну так встань и открой. Я принес шампанское.

Завернувшись в махровую простыню, шлепаю к двери.

— Можешь нырять обратно.

— Нет, спасибо.

— Я уже как-то видел тебя голой, не забыла? — улыбается Роберт.

— Помню. Но я уже закончила.

— Шампанского?

— Попозже, Роберт. Второго похмелья мне не пережить.

Устроившись на крышке унитаза, он задумчиво потягивает из своего бокала.

— Расскажи об ужине, Клара.

— Рассказывать, собственно, нечего, — отвечаю я осторожно. — Где-то тут был мой лосьон… Ах, вот он. Мне очень понравился Кристиан. Помнишь, такой забавный парень в лиловой шали?

— В сари. — У Роберта глаз наметанный. — Помню, как же. Одет с иголочки. Холеный.

— За столом нас посадили рядом, и я весь ужин хохотала. Мы с ним пили коктейли, потом пели, потом танцевали.

— Где?

— В баре «У Мими» под мостом, кажется. Не помню. Мамбу отплясывали.

— Не знал, что ты умеешь танцевать мамбу.

— Я и не умела. Вчера попробовала. — Мне становится смешно при одном воспоминании. Ну и чучелом, наверное, я выглядела. — От души повеселились.

— Не сомневаюсь. А Сэм Данфи?

— Что?

— Где он был?

— С нами.

— Ты ему нравишься, — бесстрастно говорит Роберт. — Я это сразу понял, когда увидел, как он на тебя смотрит. И он тебе нравится.

Ну и заявление.

— Чушь. Он меня на дух не переносит. То есть… теперь-то вроде бы переносит. Мы подружились, вот и все. Но он мне нисколько не нравится. Только как друг.

— Нравится. — Роберт встречается со мной взглядом в зеркале. — Очень.

— Ничего подобного. Я просто отдыхала и развлекалась. Никто не интересовался успехами моих детей в школе, никто не задавал дурацких вопросов о ценах на недвижимость или о том, где предпочитаю делать покупки — в «Теско» или в «Сайнсбери». Приятно, знаешь ли, отвлечься от домашних забот среди незнакомых людей.

Роберт подозрительно ухмыляется:

— Слишком рьяно возражаешь, дорогая.

— Роберт, мне еще надо одеться.

— Твое здоровье! — Он салютует бокалом и удаляется.

Для человека, только что обвинившего жену едва ли не в измене, у Роберта поразительно жизнерадостный вид.

* * *

Перед ужином Роберт предлагает выпить по рюмочке в баре. Себе он заказывает рюмочку, а мне, как завзятой алкоголичке, бокал «Кровавой Мэри». Роберт переоделся в темный костюм. Он так непринужден, так естествен в любой обстановке: вчера он был своим в лондонском Ист-Энде, сегодня — в парижском отеле. Он всегда знает, что делать и как себя вести.

В детстве я сменила немало европейских и американских гостиниц, так что меня вряд ли кто назвал бы пугливой провинциалкой, но и на завсегдатая роскошных отелей тоже не тяну. В отличие от Роберта. Я будто прикидываюсь, будто наряжаюсь ради маскарада. Думаю, меня легче всего принять за скромную служащую преуспевающей фирмы, которой оплатили уик-энд. Собственно, я выгляжу самой собой: женщиной, которая через день вернется домой и натянет удобные спортивные штаны.

Из бара нас провели в обеденную залу — позолота, завитушки, роскошь, бьющая в глаза. Едва успели устроиться в креслах, как на подносе приплыла бутылка шампанского и официант от имени заведения поздравил молодоженов со счастливым событием.

— Как здесь хорошо. Банальная фраза, знаю, но я очень люблю Париж. А ты, Роберт? Что-то в нем есть завораживающее.

— Помнишь наш медовый месяц? — Роберт во второй раз за этот вечер поднимает бокал. — За Париж.

— Мы были так молоды, — отзываюсь рассеянно. — Относительно, конечно… просто в наши дни принято жениться позже.

— Двадцать четыре, двадцать пять, — возражает Роберт. — Юнцами не назовешь.

— Наверное, ты прав. Но у меня не было седых волос. И еще… это странное чувство… Кругом дамы с элегантными саквояжами, месье с баснословно дорогими чемоданами… И я… в дешевых туфлях и платье из лайкры.

— И с пунцовыми губами, — с грустной полуулыбкой подсказывает Роберт.

— Точно. И еще в клипсах размером с Эйфелеву башню. Наверное, я была похожа на профессионалку с улицы Сент-Дени.

— Ты была великолепна. Хорошие времена.

Хорошие времена. Наверное. Наверняка. Но что бы ни говорил Роберт, мы были молоды. Молоды, глупы и полны надежд.

— Как твое похмелье? Выпьешь вина?

— Непременно. Красного. Особенно, — добавляю я и улыбаюсь в попытке поднять моральных дух, — если ты намерен настаивать на своих супружеских правах.

— Вот как? Ты предпочитаешь сначала напиться? — Роберт не поднимает глаз. Он изучает карту вин, пальцем катая по столу хлебные крошки.

— Нет, конечно, — смеюсь я. — Я просто пошутила. Хотя в каждой шутке… Странно все это. После такого перерыва…

— Какой перерыв? — Роберт по-прежнему исследует карту вин. Выбор здесь, похоже, грандиозный. — Неделя. Максимум две.

— Три месяца.

Молчание в ответ.

— Знаешь, я уже вылезла из ванны.

— Когда?

— В номере. Просто не хотела, чтобы ты заходил. Вот и сказала, что сижу в ванне.

— А почему ты не хотела, чтобы я заходил?

— Потому что меня фурункулами обсыпало. — Пытаюсь шутить. Пытаюсь увести разговор в другую, менее опасную плоскость.

— Почему ты не хотела, чтобы я зашел, Клара?

— Боялась, как бы ты не подумал, что я слишком толстая… — Интересно, во сколько раз можно сложить накрахмаленную матерчатую салфетку? — Или некрасивая… или… домашняя.

— Ничего подобного в жизни не думал.

Я залпом глотаю остаток шампанского.

— Вчера вечером ты был удивлен, правда, Роберт? Ты удивился, что я могу выглядеть сексуально. — Мне неловко. Я стесняюсь звуков этого слова и поэтому, само собой, лезу на рожон: — В высшей степени сексуально. Ты удивился, что я секси. Ха, ха. Верно, Роберт?

— Верно, — бесстрастно констатирует Роберт.

— Тяжкий труд, между прочим; отнимает массу времени. Хотелось бы выглядеть так и только так, но увы… Время.

— Знаю. У тебя никогда нет времени.

Знакомые интонации. Домашние. Скука и безразличие.

Неправильно это. Все не так. Он на меня не смотрит, он произносит не те слова. Я могла бы произнести нужные слова за него: «Неважно, дорогая. Ты прекрасна. Я люблю тебя всякой, для меня ты всегда сексуальна». А потом он мог бы вспомнить Шекспира, и цитировать его сонеты, и говорить, что будет любить меня, мое лицо и мое тело даже в старости, когда я поседею и одряхлею… А еще он мог бы сказать по-другому. Он мог бы найти иные слова, которые дышали бы той же проникновенной нежностью. Я скажу их за него, я их знаю: «Если ты видишь любимую в родильном поту, когда ее увозят на каталке туда, где она даст жизнь твоему ребенку, которого вы зачали в любовном единении… то остальное не имеет значения. Пусть она не хороша собой. Пусть даже уродлива. Пусть не очень сексуальна. Она твоя. Жена тебе и мать твоему дитя».