Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть 4. Демон и лабиринт - Александр Фурман Страница 47

в) постепенное отмирание государства и решение наиболее острых социально-экономических противоречий (бедность, неравенство, эксплуатация, войны и проч.)… Ну а там уж люди будущего, наверное, как-нибудь сами разберутся, когда придет время.

Что же касается современных людей и понимания того, почему они действуют и думают именно так, а не иначе, то ограничиваться классовым подходом, разработанным к тому же сто лет назад, было уже невозможно. Мир сильно изменился, поэтому настоятельно требовалось творческое развитие марксистской теории, тем более что закономерности и механизмы группового поведения в ней были изучены очень слабо, не говоря уже о важнейшей проблеме личности. И тут научная мысль пока явно уступала по глубине проникновения художественной литературе. Но как сегодня практически работать с людьми, как помочь им развернуться лицом к свету, бьющему из будущего, все равно было не очень понятно. Вот ведь и любимый всеми дон Румата из «Трудно быть богом» Стругацких не справился со своим заданием…

Все это время Фурман сосредоточенно перечитывал самиздатовский перевод «Цитадели» Экзюпери. Саму книжку ему вскоре пришлось вернуть Наппу, но он успел выписать из нее множество цитат и потом несколько раз перепечатал свой «конспект» на машинке (получилось 14 страниц без интервалов!) для незамедлительного распространения среди окружающих. Конспектировать было легко, потому что никакого единого сюжета в этой книге не просматривалось, а весь текст состоял из отдельных коротких фрагментов. По форме это было что-то вроде записок безымянного древнего правителя-мудреца, а по сути – мужественный самоотчет философа, обладающего абсолютной властью над людьми своего небольшого народа, о попытке терпеливого преодоления того самого «естественного сопротивления материала», о которое, по-видимому, споткнулись в начале ХХ века и коммунисты, слишком торопившиеся построить новое общество и придать возвышенный смысл разрозненному человеческому существованию. Больше всего Фурмана поражало как раз напряженное внимание условного автора этих записок к личному пути едва ли не каждого из его людей и заботливое вплетание всех этих путей в единое целое. Сам народ и его история, можно сказать, лепились им буквально вручную. Однако извлечь из имеющихся обрывков недоступного тысячестраничного текста искомую «формулу мудрости» или некую «технологию духовного строительства» Фурману не удавалось. Зато его заразил необычный стиль речи повествователя. Эта речь была эпически отстраненной – и в то же время наполненной огненной страстью великого «ниспровергателя основ»; она опиралась на архаические образы – охоты, битвы, возделывания почвы, строительства, игры на музыкальных инструментах, лепки из глины, – взятые из древнейших человеческих занятий, но осязательно знакомые каждому по детским играм; а главное, эта речь своим постоянным обращением к невидимому молчащему «хору» властно брала читателя в свидетели и даже соучастники выбора, совершаемого у него на глазах предельно опасным героем-рассказчиком…

Из дневника Фурмана

13 февраля

Утром разбирал кучу архивных бумажек. Очень интересно.

Позвонил Минаеву: у него Морозов и Слава Лапшин, думают о ШЮЖе.

Поехал туда с бумажками.

Были Сонька и Лена Якович, говорили до 9 и спорили о «Пресс-клубе». Я выступал с негативных позиций: все это дела без увлечения.

Пели под Сонькину гитару.

Я остался, принялись разбирать и смотреть бумажки. Около часу остановились на каких-то Ольгиных записях и до трех говорили о Борьке. Я таки, кажется, в очередной раз докопался до его стержней и силовых линий.

Утром он куда-то уходил, а я до двух рылся в разных его бумажках: стихи (Галич?) и проч. Когда Б. вернулся, взял у него «Эстетику нигилизма».

15 февраля

Приедет Минаев? → 16 февраля

17 февраля

А Минаев так и не приехал.

Вдохновленный чтением «Цитадели», «Эстетики нигилизма» и обнаруженных у Минаева «диссидентских» бумажек, а также недавними разговорами с Наппу и Морозовым о педагогике и революционных процессах, Фурман за эти «пустые» дни неожиданно накатал Соне огромное послание.

16–17 февраля 1977 г.

ПИСЬМО НАМ

Не смею сомневаться, но на всякий случай —

тьфу-тьфу-тьфу! —

здравствуй, бурливая!

Овладела мною перманентного свойства тревога. Да такая, что я в задумчивости начал читать известную нам понаслышке «Эстетику нигилизма» Ю. Н. Давыдова. С увлечением добрался до середины введения и решил, что первоначально хорошо бы собрать свои собственные наблюдения о процессе, который можно назвать «революционным левачеством вокруг нас».

В этой главной теме мне интересны некоторые аспекты:

Время: сегодня, чтобы не прозевать завтра.

Место действия: близко – Город, подальше – Страна.

Объекты: существующие и возникающие нелегальные организации и сообщества, называющие себя «революционными» и готовящие изменения нашего государственного строя или части его.

Субъекты: друзья мои, имеющие – в той или иной мере – отношение к зарождению и деятельности указанных тайных обществ, а также я сам – в силу, во-первых, необходимости, толкающей меня на путь преобразования осознаваемой мною действительности, а во-вторых, в силу дружбы нашей, внушающей мне беспокойство за судьбу моих товарищей и друзей.

Отворю одну из чугунных крышек моей кондовой души. На подобные явления у меня с самого начала определения моего в координатной сети реальности сложился грубо однозначный взгляд. И нельзя сказать, что я был и есть совсем посторонний в этих делах. Однако безоговорочное отрицание мною левачества некоторые из спорящих объясняли – совершенно бестактно и несправедливо – моим будто бы идолопоклонничеством перед бытующей официозной моралью, привитым мне в безумной нашей средней общеобразовательной школе. Если бы!

Дело же в том, что встречавшиеся мне до сих пор воплощения левацких идей неизменно склонялись к неизбежности применения террора и локального насилия. Причем, что очень важно, ни разу не была представлена мне хоть какая-нибудь положительная и хоть сколько-нибудь разработанная программа будущих преобразований, перспектива, теоретическое обоснование и пр. на убедительном и осуществимом уровне – так, одни идейки. Но известно: есть идейки и идейки.

Я никогда (почти никогда) не отвергал неизбежности революционного насилия, хотя мне глубоко приятны и привлекательны пацифизм, некоторые христианские и прочие возвышенные идеи. С некоторой натугой я даже согласился бы принять вегетарианский сан и посвятить свою жизнь жеванию травы…

Но групповой террор сегодня, здесь, когда всеми признано отсутствие действительно революционных сил, когда нет не только ясной общей программы или манифеста, но даже и отдельных лозунгов, понятных многим… – такая деятельность представляется мне отвратной.