Великолепие жизни - Михаэль Кумпфмюллер Страница 47

И опять она с ним. Она его поцеловала и потом долго не могла решить, сесть ли ей на стул или на кровати остаться, где ей лучше его видно, ибо она хочет еще раз спокойно его рассмотреть, руку, что лежит сейчас на одеяле, по отдельности каждый палец, подушечки пальцев, ногти, сгибы, потом лицо, его ресницы, рот, тихо трепещущие крылья носа, при этом она то и дело задремывает. Она чувствует, как от неудобной позы затекает спина, но уже вскоре вознаграждена за это неудобство тем, что Франц ее будит. Да, ей даже что-то снилось, но теперь он ее будит, гладит ее по волосам, уже давно, как он уверяет, практически одними губами, без голоса. А ей снилось, как они пили пиво, вместе, и родители тоже были, чокались с ними из-за соседнего столика. Франц по-прежнему не хочет, чтобы они приезжали, в последнем письме они недвусмысленно грозились, поэтому надо их отговорить, в длинном письме, где он нагромождает препятствие на препятствии. Роберт тем временем принес две вазочки с клубникой и черешней, письмо покамест может и подождать. Ближе к вечеру он снова принимается за верстку. Сегодня не закончит, но вид у него довольный, засыпая, он держит Дору за руку, не очень крепко, она даже иногда забывает, не чувствует, такая легкая, такая невесомая у него рука, словно вот-вот улетит.

Вчера он во сне то и дело шевелил губами. Слов она не разобрала, но он, вне всяких сомнений, что-то порывался сказать, снова и снова одни и те же слова, что-то вроде изречения, но не молитву, хотя со стороны вообще-то очень похоже было, прямо как правоверный иудей в синагоге. Ей только кажется, что он сегодня тяжелее дышит или это правда так? Днем он много кашлял, но ее это не особенно беспокоило, не больше обычного, она долго на него смотрит, а у самой от усталости даже и мыслей почти никаких нет. В четыре утра она просыпается. Она лежит у него на ногах поперек кровати и слышит какие-то странные звуки. Это Франц, она сразу понимает, он хватает ртом воздух и как-то жутко руками по одеялу сучит, а ее вообще не видит, — она тотчас вскакивает и мчится за Робертом. Вот и все, думает она. Как рыба, думает она. Но разве рыбы хватают ртом воздух? Господи, любимый, шепчет она. Стоит у кровати и не знает, что делать, чем помочь, пытается его утешить, но тут прибегает Роберт с врачом-ассистентом. Ее выставляют из комнаты. Францу надо сделать укол камфары, может, еще и морфия, по крайней мере, они это обсуждают, и льда немного принесли, температуру сбить, и все это вроде даже помогает. Правда, вид у Франца страшный. От приступа он совсем обессилел, но ей позволяют к нему присесть, она держит его за руку, гладит по щеке, хотя он почти все это время спит. Она сидит над ним час за часом, словно окаменев, словно выпав из времени, в звенящей и чистой пустоте. Пожалуйста, не надо, шепчет она. Не бойся. Я с тобой. Только слышит ли он ее вообще? Через какое-то время Роберт, не в силах больше на это смотреть, уговаривает ее сходить на почту, чему она поначалу противится. Но потом, все еще с неохотой, все-таки идет, в первых лучах утреннего солнца, вышагивая по дороге бездумно, как автомат. Отдает последние письма. Передышка ей и правда на пользу, она бы, пожалуй, еще немного прошлась, как вдруг видит — к ней со всех ног мчится ассистент, машет ей, знаки подает, потом она и голос его слышит, скорей, скорей, господин доктор. Хотя ее всего каких-то полчаса не было, Франц за время ее отсутствия изменился разительно, весь как будто съежился, словно от него только половина осталась. Но он в сознании, улыбается ей, кивает, прежде чем в изнеможении снова закрыть глаза. Около полудня он умирает у нее на руках. Странно, но она понимает это мгновенно, может, вздох такой, какой-то особенно тихий, но она тотчас же это знает. Пришел Роберт, пришел врач-ассистент. Какое-то время она еще лежит с ним рядом, не выпуская его из объятий, словно ребенка, проносится у нее в голове, хотя он мужчина и был ее мужем. Наконец она встает и накрывает его с тем же неправдоподобным чувством разлуки, что и тогда, на перроне, когда Франц уезжал с Максом и все не хотел уходить в вагон. Потом начинает его обмывать. Сперва Роберт увел ее из комнаты, принес ей кофе, но теперь ей надо обратно, к нему, она обмывает его с особой благоговейной бережностью, лицо и все тело, все любимые местечки. Так проходит день. Роберт позвонил в Прагу, спрашивает, может ли чем-то помочь, — да, он может. Она спрашивает Франца: ты ведь тоже не против? Вместе они переодевают его во все чистое, потом в темный костюм, — он давно его не носил, — и только после этого она хоть как-то успокаивается. Есть она не хочет. Роберт дал ей какое-то снадобье, и теперь им можно присесть, передохнуть и обсудить, что делать дальше. Для Роберта не подлежит сомнению: им надо везти его в Прагу. Господи, ну да, говорит она, вот, значит, как она в Прагу приедет. Франц умер, и она поедет с ним в эту проклятую Прагу.

В первую ночь она и Роберт почти не спят, снова и снова повторяя себе, что они это знали. Они успели попрощаться, только разве ужас от этого меньше? Они теперь уже не те, что были прежде, говорят они, они словно дети из сказки, которых выгнали из дома на все четыре стороны, вокруг и в душе холод и страх, хотя на дворе лето, дни стоят солнечные, один другого краше. Роберт умоляет ее наконец поспать, но только когда он обещает, что потом сходит вместе с ней к Францу, она позволяет себя уговорить. Проснувшись, она долго не может понять, где она, в первый миг ей кажется, что в Берлине, и только потом она все вспоминает. А ей Берлин снился, квартира на Хайдештрассе и как она там Франца ждала. Целую вечность она не может толком проснуться, потом кофе, потом они снова идут к Францу. Только он ли это еще? Когда его трогаешь, все тело пробирает озноб, и лицо ужасно строгое, неприступное просто, она долго не решается его поцеловать. Она хотела бы сохранить что-то на память и берет халат, записные книжки, щетку для волос. Госпожа Хофман говорит, что его скоро заберут и перевезут в морг на кладбище, вот почему она торопится напоследок еще раз сказать ему, что он для нее значил, с самого начала. Но с мертвым трудно говорить, он и не слушает толком, и она умолкает. Вдобавок у них, к сожалению, еще и гости. Прибыли Карл и дядя, и сразу же, кощунственной помехой их горю, возникают некрасивые сцены, ибо дядя хочет хоронить здесь, в Кирлинге, в то время, как Дора настаивает на Праге, и тихий надгробный этот раздор в итоге разрешается лишь телеграммой от отца: во всем руководствоваться только желаниями Доры.

Последующие дни проходят непонятно как. В морге он становится ей все более чужим. Она плачет, она не узнает его больше, и потом снова, когда закрывают гроб и забирают его у нее уже навсегда. Для транспортировки надо улаживать тысячу формальностей, Роберту приходится бегать по учреждениям, выправлять нужные бумаги, но в конце концов все они собраны, и наступает день, когда они прощаются и садятся в поезд, в котором где-то сзади едет и Франц. Больше недели спустя после его смерти они прибывают в Прагу. Она знакомится с его родителями. Здесь же и сестры, все три, и прислуга, стоят будто каменные. Большинство из того, что ей показывают, она лишь видит, но по-настоящему не воспринимает — его прежнюю комнату, где ей позволено жить, его кровать, его письменный стол, который для нее всего лишь обыкновенный стол, каких много. Когда не плачет, она сидит за большим столом и пытается вспоминать. Франц в своих письмах, конечно, изрядно их жизнь приукрашивал, теперь она может то одно, то другое подправить, уточнить, рассказать, как было на самом деле и как им друг с другом было хорошо, с самого первого дня. Пока рассказывает, ей вроде легче. Зато на кладбище совсем худо, отверстая могила, горы цветов, и камушка нет, чтобы бросить, но потом все-таки приносят, и теперь здесь, на могиле, у нее опять появляется что-то вроде опоры, цель, место встречи, где она каждый день может с ним поговорить. Друзья Франца организовали литературный вечер, читали разные его вещи, большинство из которых остается ей чуждо, словно это другой Франц, которого она еще не знала. Но разве и каждый человек для разных людей не разный? Вон Франц родителей своих до последнего дня боялся, хотя в ее глазах это всего лишь убитые горем старики, что скорбят вместе с ней и не хотят ее отпускать. Так проходит июнь и половина июля, а она все еще остается в его городе. Никакой радости не приносит ей встреча с Максом, который обнаружил множество рукописей Франца, романы, восклицает он, рассказы, фрагменты, он все это постепенно хочет опубликовать и сейчас всех, кого можно, расспрашивает, не осталось ли у них чего-нибудь написанного Францем, и просит отдать ему. Она отнекивается, и он вроде бы смиряется, но, когда они встречаются во второй раз, снова начинает приставать, вы ведь друг другу писали, где последние записные книжки, но она тем временем уже все обдумала и пришла к выводу, что нет у него на это никакого права. В конце июля начинает замечать, что в душе понемногу проясняется. Если в начале месяца, в день его рождения, ей казалось, что она от боли вот-вот расколется, то теперь чувствует, как понемногу к ней возвращаются силы. Оттла и мать много всего ей о Франце рассказали, каким он был ребенком, потом студентом, Прагу ей показывали, реку и мосты, дорожки, по которым он хаживал, улочки старые, отцовский магазин. И отец тоже о Франце горюет, правда, все больше про себя, то и дело качает головой, как будто все еще поверить не может, в том числе и в Дору, в то, что Франц такую, как Дора, найти сумел. Так что же ей — обратно в Берлин? А она и придумать не может, куда бы еще, даже если в Берлине ей все о Франце напоминает. Но разве сыщется теперь место, где она будет без Франца? И Юдит как раз написала, она решила сохранить ребенка и с нетерпением ждет ее возвращения. Но она все еще колеблется. Уже начало августа, она уже купила билет, уже запакованы чемоданы, пожалуй, она может трогаться в путь, без долгих проводов, просто так, что она и делает. Я буду вам писать, говорит она про себя, но пока что она едет в Берлин, где ее ждут летняя жара и книги Франца. У нее они все с собой, включая последнюю, для которой пока еще не время, она пока что листает прежние, старые, иногда читает начало то одной вещи, то другой, вот «Одиннадцать сыновей», название ей сразу нравится, как-то очень похоже на Франца.