Человек из Красной книги - Григорий Ряжский Страница 47

Она и не начала, слишком увлечена была заботами об Аврошке, чересчур любила их обоих, думая не о мире в целом, а о жизни на четверых в квартире на 25-м этаже высотки в Котельниках с видом на реку и на высокохудожественный кремлёвский пейзаж. Он же, спустя несколько дней, когда внутренне несколько успокоился, уняв в себе первое чувство и осмыслив всю обречённость своего позыва, просто Бога поблагодарил, что тот сумел остановить его от необдуманного шага, ведущего к пропасти, и что Женька не прижала его с этими делами, иначе наверняка бы, заведясь с полуоборота, уже не смог бы он тормознуть, довёл бы в разговоре с женой себя до перегретой точки невозврата. И, главное дело, этим двоим, таким же Главным, как и сам он, ровно с того же самого дня перестал бы быть конкурентом, потому что не будет его больше как единицы, допущенной к исследованию внеземного пространства. Не станет совсем, как и не было. И не только до стены этой чёртовой не допустят – до любой памяти свыше самой что ни на есть ограниченной. Да что там память, до поляны этой с эдельвейсами будет не добраться, не пустят просто Женьку туда, скажут: здесь для вас запретная зона, гражданка Цинк, нету тут никаких ваших лохматых звёздочек, даже не просите. А Женюра стихи стала писать. Говорит, раньше тоже писала немножечко, ещё в детстве. Наверное, сказала, от избыточности любви и согласия в дружной семье Царёвых-Цинк. Показала заодно кой-чего, даже запомнилось что-то такое: «… Исповедаюсь в грешной любви,/ Что связала нас тесным объятьем./ Потемнее, ночь, выбери платье,/ Перебрав одеянья свои…» и ещё запомнилось что-то, милое такое же, нежное и с чувством, хотя и не большой знаток поэзии, всё больше от Гоголя душа заходится, от Бунина, от Чехова, которые ещё когда уже знали всё про всех про нас.

Спросил тогда, выдержав для порядка «станиславскую» паузу:

– А почему же ты именно в грешной любви исповедуешься, разве она у нас такая? – она не знала, что ответить, и чуть замялась, будто схваченная за руку, а он добил своим уточнением: – Может, из-за разницы в возрасте? – и наигранно засмеялся, впрочем, не имея ничего в виду.

Ну а через недолгое время всё прошло, вернулось к истокам, депрессия куда-то отошла, и дела наладились, вроде бы, сбои остановились, всё более-менее вписывалось в успешный план. В итоге следующий отрезок, длиной почти в год, начавшийся сразу после того, как ему удалось преодолеть этот сложный период сомнений, стал для Царёва волне удачным. В деле же, которым продолжал неистово заниматься, такое неизменно означало, что год прожит не зря, в зачёт, и что этот же самый год учетверяется отдачей своей в будущие годы, в которых будет жить сам он и вместе с ним будут наслаждаться жизнью другие обитатели планеты Земля. А ещё это означало, что и для семьи этот год мог считаться абсолютно счастливым, без оглядки на неудавшееся.

Аврошка росла, превосходно развиваясь, в свои два с половиной годика она гоняла вдоль их длиннющего коридора на трёхколёсном велосипеде, доставленном в дом охранником Павла Сергеевича, которого тот, вынудив поступиться обязанностью, заставил найти и купить лучший, что производят для девочек. Оказалось, все одинаковые. Тогда он, компенсируя это несовершенство, выкроил время и лично побывал в «Детском Мире», откуда приволок восемь кукол, самых разных, с хлопающими глазами и с остановившимся взглядом, в трусах и голышей, в бальных пачках и вполне скромных платьицах, но зато при наклоне туда-сюда произносящих «уа-уа».

И снова были запуски, но причин для расстройства имелось, как ни странно, минимально. Так шло вплоть до неприятности самого высшего порядка, повлекшей за собой нехорошие последствия. Собственно, вылились они не во что-то ужасное и необратимое – просто дали понять, с верхов, тех самых, выше которых нет, что это – промах, поражение, провал всей государственной программы освоения Луны и что второго такого упущения никто не потерпит. С Марсом, например: кто там яблони первым посадит, которые, как в песне, будут на тех полях марсианских цвести, вопрос стоять не должен – только мы, наша страна, и больше никто, товарищ Царёв. А Луна – всё, Луну будем списывать, и не хрена её там больше вхолостую фотографировать да пыль с неё собирать: победы нужны, великие достижения, а не прозябание на вторых ролях.

Да и сам он, честно говоря, с выводом таким был во многом согласен. Нет, можно было, конечно, и порадоваться за коллег, поздравить друг друга ещё с одним завоеванием человечества в деле освоения межпланетного пространства, попутно выискивая и ссылаясь на объективные причины, почему не мы первые, а они. Сказать кому надо: я же, мол, просил ассигнований на то самое, говорил, что необходимо запустить в работу и это, параллельно, не дожидаясь, пока рак на горе свистнет.

В итоге передумал, не стал говорить ничего и никому, теперь это всё равно было уже пустым: Армстронг и Олдрин высадились на Луне – американцы с «Аполлона-11», коллеги – но и потенциальные враги, как сразу же дали понять «наверху». Он просто слушал и кивал, думая о том, как хорошо год начинался, если отмотать назад: в январе первая стыковка двух пилотируемых «Союзов», 5-го и 4-го. Следом за ними – первый групповой полёт, три корабля одновременно, семь орёликов в космосе разом. Казалось, всё, пошло-поехало, успевай лишь запрягать. А не успели – обошли американцы, умыли.

На лето он увёз их в Евпаторию – летел туда по рабочим делам, там же и договорился, чтобы семью его взяли под опеку. Аврошка успеет нормально адаптироваться, увидит море своими глазами, и пусть оно навеет новые сюжеты для её бесчисленных акварелек. Она, узнав, запрыгала от радости, побежала собираться: первым делом собрала рисовальные принадлежности, даже хотела собрать в пачку прошлые работы, чтобы тоже взять с собой – сравнивать те, что были, и те, которые намалюет, глядя на море. Она видела это море по телевизору, в программе про животных и природу, и оно ей страшно понравилось. Сказала: папочка, ты меня не обманешь, ты нас, правда, туда отвезёшь? Он заверил её, соорудив на лице серьёзную мину и в очередной раз тая от любви к дочери.

Настасья, несмотря на полный тамошний пансион, ехала с ними, куда же без неё теперь? Она и на самом деле стала для семьи незаменимой. Аврошка даже на малость не утруждала себя, чтобы вникнуть в разницу между настоящей бабушкой и ею, бабой Настей. Ей казалось, что такие добрые и тёплые руки, какие были у её бабы, никак не могут принадлежать чужой старой тёте, даже если она не главная у них в семье и сразу же бежит делать всё, что ей скажет мама или папа. Все были ей одинаково родные, да и между собой тоже: именно так понимала и принимала для себя маленькая Аврора расклад внутри своей семьи. Любимых ею существ было трое, но просто папа был немножко главней остальных, хотя и позволял ей разного чуть больше мамы и бабы Насти. Он был, как у других были дедушки, хотя ей было неважно, даже наоборот, такая папина зрелость против остальных отцов была предмет её тайной гордости. Ей казалось, что раз папа старше всех, кто живёт поблизости, кроме одной совсем старенькой бабушки через дверь от них, значит, он умней и добрей тоже, потому что чем дольше живёшь, тем больше доброго в себя из воздуха впитываешь. Это ей так уже баба Настя объяснила, а мама потом согласилась с этими словами, когда она ей рассказала. Мама шла сразу после папы, она была самой красивой мамой из всех, и не только тех, кто жил в их доме, а даже красивей неулыбчивых тётенек из телевизора, которые строгими голосами вещали про урожаи озимых, экономию горюче-смазочных материалов, визиты партийно-правительственных делегаций и очередные свершения и победы советских людей на всех фронтах. Баба Настя замыкала троицу, но только потому, что больше всех возилась по хозяйству, а не из-за того, что любила Аврошку меньше остальных членов семьи. Ну и, кроме того, она хуже мамы подсказывала про акварельные работы, путаясь в цвете и не каждый раз понимая, чего Аврошка задумала изобразить на том или ином рисунке. Однако такая бабы Настина особенность всё равно не была неудобной и не мешала творить. День ото дня, не переставая извлекать дикое удовольствие из своего увлечения, Аврошка множила количество листков, ещё недавно бывших белыми-пребелыми, но после её художественного вмешательства уже становящихся произведениями искусства. Именно так про это дело объяснил папа.