Хамам "Балкания" - Владислав Баяц Страница 47

И наконец вот слияние всего.

В 1970 году в рамках уже существовавшего этнозвука (который тогда еще не назывался таковым) появилась долгоиграющая пластинка, весьма странная, в основном посвященная року, но тем не менее особая. Необычен был и главный солирующий инструмент – арфа. Да еще какая! Вновь рожденная в XX веке кельтская арфа. По сравнению с известной, стандартной, она была значительно меньше. Струны у нее были металлические. Хотя ее обладатель говорил, что создатель этой арфы – его отец – струны чаще всего делал из конского волоса. Однако металлические струны обеспечивали более длительное и сильное эхо. Этот композитор и исполнитель приехал из Франции, точнее, из Бретани. Его звали Алан Стивелл, а пластинку – «Reflets». Музыка же была райская! Меня охватило естественное стремление узнать, чем вдохновлялся Стивелл (а также откуда взялась эта арфа и другие инструменты, которыми он пользовался).

Шли годы, и Стивелл (творческий псевдоним, на бретонском – старый фонтан) продолжал записывать новые пластинки, такие же великолепные. Время текло, он становился все известнее, зал белградского Коларца продолжал принимать всемирно известных музыкантов… И вот в один прекрасный день 1983 года в этом самом зале со своей кельтской арфой и музыкантами сопровождения появился и Алан Стивелл. Я был безмерно счастлив и пребывал в убеждении, что весь Белград наслышан об этом. Но вот на тебе – зал был, как это говорят, неплохо заполнен, но не битком набит. Я не мог понять этого. Однако концерт превратился в настоящую нирвану! Алан был в ударе. Пел он на бретонском, гэльском староирландском, французском и английском. То есть на кельтском, если бы таковой существовал как единый объединяющий язык бывших панкельтских земель, племен и народов. За плечами у него уже были десятки альбомов, концерты в парижской «Олимпии» и на Дублинском стадионе. И потому я гордился тем, что в таком маленьком пространстве, каким был зал Баяловича, он звучал великолепно. Не следует забывать, что для музыки того периода куда привычнее были концерты на открытых пространствах. Да, тогда массами владел рок. Good for rock. Good for masses.

Моя юношеская мечта была неким образом связана со Стивеллом; но все, что касалось его, словно требовало паузы длиной в десятилетие…

Тогда я мечтал поговорить с ним. Мое желание осуществилось несколько лет спустя, в начале девяностых, в самом сердце Бретани, в Ренне. Начало этого приключения обладало всеми элементами тайны, заговора, заметания следов, сокрытия, встреч в таинственных местах… Не из-за Стивелла, но из-за слияния наэлектризованной политической атмосферы во Франции (и не только в ней) и самой природы поведения и поступков известного числа бретонцев, с которыми я тогда был знаком.

Экстремизм. Новый национализм. Сепаратизм. И много еще чего.

Благодаря подруге-бретонке, которая радушно познакомила меня с таинственным современным кельтским миром Бретани, я ощутил свое привилегированное положение. Встречи такого рода предшествовали свиданию со Стивеллом. Еще до этого мы обошли места, которые невольно возвращали меня в далекое прошлое бардов. Потом я присутствовал на собраниях, которые не обладали никаким официальным или полукультовым характером, а были просто приватными посиделками приятелей, но они дышали атмосферой братства, особого единения, квазизаговора. А меня, сам не знаю почему (кроме гарантии, которой служило присутствие моей подруги), эти люди, не выказывая ни малейшего сомнения, принимали как своего! Помнится, на одном из таких собраний меня, не успевшего проронить ни слова, внимательно изучали. А когда ко мне обратились от имени всех присутствовавших, прозвучало: «Ты – кельт!» Меня очень приятно удивило данное определение, которое не допускало ни малейшего возражения. Многие из них и понятия не имели, как много кельтского наследия можно обнаружить на территории нынешней Сербии. Это знали лишь некоторые. Впрочем, о том, кажется, не подозревали и самые знаменитые французские и английские специалисты, изучавшие кельтов: в их объемистых книгах не было почти ничего о балканских просторах, кроме общих мест типа того, что дорогами этого пространства кельтские племена пользовались по пути в Дельфы. А на то, что кельтские скордиски основали мой родной город Белград (причем дважды!), они даже не намекали. Действительно не знали или были причины, чтобы не знать этого?

Наверное, вопрос покажется лишним, если вспомнить, что нечто подобное происходило и в Сербии, правда, в более мягкой форме, потому что нельзя было пренебрегать уже полученными знаниями о кельтском наследии. Но как-то старались обойти это сторонкой! Я не понимал, почему доказуемые и доказанные научные факты, выявленные немалым числом безусловно грамотных специалистов, в этом вопросе так старательно запихивают под сукно. Например, какая культура откажется похвалиться знанием о своих глубочайших исторических корнях? Какая цивилизация не желает помериться и сравниться с другими? Уже на примере древнего имени Белграда заметно неразумное или намеренное пренебрежение: общественность не устает гордиться римским именем Сингидунум и не желает замечать кельтское Синдудун, просуществовавшее четыре века в истории города. Странно, что это происходит с нацией, которая на грани XX и XXI веков стала известна миру благодаря драматическим событиям именно потому, что последовательно и упорно настаивала на собственной древности – и людей, и территории. Может быть, потому, что кельты все-таки не сербы. Но ведь нам же давно известно, что, кроме генетической наследственности, существует и то, что создано в результате наследования территории и пространства.

Эта нерешенная проблема моего дворика ничуть не уменьшает ответственности франко-британских кельтистов, которые по неоколониальной привычке игнорируют факт существования собственного наследия на другой территории. Или, если выразиться помягче, которые не интересуются этой частью наследия.

Что, это политика?

Судя по Алану Стивеллу, это так.

Глава XXII

Конечно, он сожалел о том, что под рукой не было Синана, но понимал, что это тоже судьба. Тяжкое бремя пережитого частичного полководческого поражения ему пришлось сносить самому, но и самому же предстояло освободиться от него. Синан при нем теперь присутствовал только в мыслях.

Когда летом следующего года был продолжен поход на Банат во главе со вторым визирем Порты, он понял, что гордость следует отодвинуть на второй план. Следовало забыть о своем высоком положении и вести себя как пристало обыкновенному солдату. Именно это возвращение к верноподданическому, безоговорочному послушанию без всяких излишних размышлений дало возможность другим, да и ему самому разглядеть в нем исключительно храброго воина. Теперь он командовал отрядами во многих битвах, часто рисковал жизнью и в итоге стал примером для солдат. Хронисты отметили эту его храбрость: «Соколович под Тимишоарой чудеса творил». Есть также сведения о том, что Мехмед Соколович в этом сражении (месячная осада Тимишоары)«так бросался на врага, что коня под ним убили выстрелом из ружья, его же самого Бог хранил, и он остался невредимым. Вскочил на другого коня и продолжил бой». Он завоевал всеобщее доверие: и обычных солдат в минуты их страха, и офицеров, которых он без лишних команд и приказаний личным героизмом вдохновлял на бой.