Хроника стрижки овец - Максим Кантор Страница 48

Но у литераторов хоть крошки протеста имеются. Не системного, не продуманного протеста, небурные всплески эмоций – такое редко, но можно отыскать.

А в изобразительном искусстве вообще ничего нет.

Никто, никогда, ничего критического не нарисовал.

Сейчас, на фоне кризиса, стали поругивать обманувшую нас Европу: ах, они, оказывается, не очень-то духовные люди, они (сегодня мы это осознали остро) плохому нас научили. Двадцать лет назад считалось, что высшие достижения культуры размещены на Западе – а нынче это положение стремительно устарело.

Однако, если взглянуть на изобразительное лишь искусство, мы увидим, что западные художники с плохим боролись – в отличие от своих российских коллег.

В западном искусстве принято сочувствовать чужой беде – это даже является критерием гуманистического творчества. Так повелось, что художнику стыдно промолчать. Гойя оставил потомкам рассказ о «Бедствиях войны», а Домье нарисовал «Улицу Транснанен, 19», где расстреляли повстанцев. Мы можем воссоздать атмосферу Третьего рейха по гравюрам Гросса, мы можем почувствовать гнев европейского интеллектуала по «Гернике».

В Европе работали Гросс, Дикс, Пикассо, Эрнст, Ривера, Дали, Шарль, Руо, Паскин – они свидетельствовали о времени и давали времени оценку.

А в России никто из авангардистов и линии не провел, рассказывая о лагерях и казарме.

И это поразительно.

Почему так случилось, что Пикассо написал «Резню в Корее», а Делакруа – «Резню на острове Хиос», почему Домье рисовал карикатуры на членов июльского парламента, почему Гросс написал, как буржуи гнобят рабочих в Берлине, почему Паскин нарисовал, как обыватели превращаются в свиней, почему Руо написал «Homo Homini», почему даже такой эгоист, как Дали, написал Гражданскую войну – а русские художники во время сталинских репрессий, во время коллективизации, процессов тридцать седьмого года, ежовщины – не написали ни одной протестной картины?

Как это так произошло?

Позвольте: людей же безвинных убивали! Вопиющее же дело! Ведь миллионы пострадали! А ничего не нарисовано. Вообще ничего.

У Родченко, Малевича, Поповой, Татлина, Экстер, Гончаровой, Ларионова, Лисицкого, Розановой, Древина, Явленского, Клюна, Удальцовой – ничего на этот счет не сказано.

Ну хоть что-нибудь покажите, пусть набросок! Ничего нет. Квадратики, загогулины, кляксы.

Людей же убивают – это вам не абстракция! Какой же вы после этого авангард, если вам беда неинтересна! Нет, ничего вообще не нарисовали на эту тему. Работали, конечно, заказы брали, экспериментировали, искали, праздники оформляли, квадратики рисовали, а ничего разоблачительного не нарисовали.

То, что произведения так называемого авангарда отправили в запасники и запретили в позднее советское время, вовсе не связано с тем, что опальные мастера говорили некую запретную правду. Таковой правды не существовало – и в этом огромнейшее разочарование. Мы тщимся вообразить себе некие баррикады духа – а их не было. Было такое пустое место – оупенспейс, так сказать, – а потом его за ненадобностью прикрыли. Вот и все. И грустно сознавать, что ничего байронического не произошло. Это обычная лакейская судьба – в их услугах перестали нуждаться и отправили в богадельню, вот и все.

Никто из так называемых авангардистов никогда не выступал против казарменного быта и террора, – напротив, они по мере сил пропагандировали казарму, никто не выступал за человека и против его унижения, напротив, со всей страстью – за унижение человека. Картины Малевича есть рабочие планы казарменных городов – и ничего иного они не содержат. Никто не выступал против арестов – а вот доносы писались Малевичем с энтузиазмом, когда он боролся за начальственный пост в Витебске. Служили истово, казарму чтили, парады оформляли – а вот протестного искусства как-то не планировалось.

Удивительное дело.

Был лишь один художник, рассказавший про свое и общее время, про предательство революции, начало террора, процессы, ночные аресты и сталинские чистки. Это Петров-Водкин, художник, мало известный у нас в стране.

Это Петров-Водкин написал в 1927 году «Смерть комиссара» – показал, как революция с калмыцким лицом умирает на полдороге, а осиротевший полк валится за горизонт. Это Петров-Водкин написал в 1934-м «Тревогу» – показал семью ждущую ареста. Это Петров-Водкин написал в 1937-м «Новоселье» – показал, как в квартиру репрессированного, где иконы выдрана из оклада, – въезжает новый класс, а новый хозяин, жлоб с трубкой в руке, смотрит победительно.

Это Петров-Водкин оставил нам энциклопедию русской и советской жизни, прекрасной и ужасной жизни – живой, человеческой, полной, страстной – с лицами, взглядами, руками, чувствами, заботой, любовью.

И вот спросите у среднеарифметического западного куратора, знает ли он Петрова-Водкина, – вам ответят «нет».

Данный художник в прогрессивном дискурсе не пригодился.

Никакой куратор, никакой болтун его не поминал – и по простой причине: впусти настоящее в дом, и фальшивое станет сразу очевидно фальшивым.

А фальшивым мы и жили – это был товар и хлеб.

Было время, я смотрел по сторонам и диву давался. Ведь очевидно, что тиражируется глупость, причем даже неряшливая глупость, совсем неприкрытая. Читал восторженные статьи кликуш про современное искусство: каканье в горшочек, группа Коллективные действия, очередного шарикова от концептуализма – и не мог понять: они что – всерьез? Нет, не может быть, чтобы всерьез убивали искусство, они не хотят убивать, нет!

Ведь есть же история, есть живопись, есть Петров-Водкин.

Но было не до искусства, возникал второй авангард – столь же пустой и бесчеловечный, как авангард первый.

Задачи решались значительные: приезжали из-за кордона кураторы, люди напыщенные, аж из Нью-Йорка, аж из Парижа – и кураторы отечественные подле них вертелись волчком, заглядывали искательно в глаза, старались говорить на равных – мол, мы, конечно, отстаем, но и у нас есть просветы – вот один шариков переодевается в женское платье, а другой шариков написал, что он – кабачок. Такой дряни было в те дни много, и было смешно. Намечался прогрессивный дискурс, работы непочатый край.

Иностранные кураторы кивали благосклонно, поощряли первые шаги свободомыслящих дураков, улыбались на невежество. Они и сами были такие же – с двумя классами церковно-приходсткой школы, не способные различить Платона и Плотина, но об идее и благе толковали бойко. И самовыражение, и про рынок, конечно же про рынок – рынок это место, где цветет свобода. И звали недорослей на биеннале, триеннале и смотр достижений каканья в горшочек. Куратору – гонорар, связи, внимание. Он – идеолог и вдохновитель, Рескин, Винкельман, Буркхард нового времени – и кураторы ходили, подняв голову: им выпало, как комсомольцам 1920-х, строить город-сад. Сначала надо было вытоптать реализм. И – старались. Как страшно было в те годы признаться, что любишь рисование – точно в двадцатые годы сказать, что ты за образное искусство. Тогда бы Малевич донос настрочил, а нынче утопят в прогрессивном дегте.