Шарлотта Исабель Хансен - Туре Ренберг Страница 48

Если девушка, которая затаскивает в постель чьего-то сына, разумный человек, в котором матери могут разглядеть будущее для своих сыновей — здоровеньких внуков, уютный дом с заправленной постелью и испеченными на сковородке оладушками, то матери могут смилостивиться над своими юными сестрами, которые предъявляют права на их отпрысков. Они смиряются с существованием таких девушек. Но если девушка, которая затаскивает сына в постель, кандидат без будущего, то дело много хуже. Этой девушке ее старшая сестра всегда будет вставлять палки в колеса. Но существует еще и девушка третьего типа, которой достанется сильнее, чем прочим, и это сказочно прекрасное, радующее глаз существо, которое грозит превратить все сыновнее в метель обнадеженного желания. Такая девушка, которой хочется видеть только, как парнишка весь вздымается, которая хочет чувствовать только, как он весь напрягается, как тетива лука, ради нее, и более ничего, — такая девушка получит всю меру восторга этого парня и всю меру ненависти его матери.

Могут ли матери по шагам за дверью своей комнаты услышать, не их ли это сыновья крадутся мимо?

Могут ли матери всем существом ощутить, когда их сыновьям плохо?

Могут ли матери по голосу девушек, с которыми они разговаривают, определить, не переспали ли они с их сыновьями?

Да. Могут.

Около четырех часов ночи Ярле проснулся оттого, что Шарлотта Исабель повернула тяжелую ото сна голову, которая покоилась у него на груди. Он, прищурившись, вгляделся в темноту, почувствовал, что отлежал затылок, потом он осторожненько взял дочь на руки и отнес ее в собственную спальню. Ее голова и ноги тяжело свешивались долу, светлые волосенки полосато отсвечивали в свете уличных фонарей. Он укрыл Шарлотту Исабель одеялом, подоткнул его вокруг маленьких ножек, а потом и сам укрылся. За этими простыми делами, как если бы он был настоящим отцом, он не успел задуматься о завтрашнем дне и вскоре заснул.

Ярле проснулся, только когда уже перевалило за половину девятого, почувствовав, что маленькое тельце рядом с ним потихоньку выбирается из сна. Дыхание Лотты стало неровным, руки и ноги заерзали по матрасу, и после нескольких минут этой пробудительной активности он услышал, как дочь говорит:

— Мм, папа!

— Привет, Лотта, — сказал он чуть осипшим спросонья голосом, — доброе утро, доброе утро. Тебе хорошо спалось?

— Мм, — как-то хрипловато протянула девочка, потом она распялила рот в большом зевке. — Да-а. А тебе?

— Да неплохо, — сказал он и окинул взглядом ее взъерошенную шевелюру, спутанные локоны. Через всю щеку у нее пропечаталась тоненькая полосочка, из-за того что она заснула, прижавшись щекой к складке на наволочке. — Совсем неплохо, Лотта.

— Ой! — Она подскочила в постели и испуганно обхватила лицо руками. — А какой сегодня день, папа?

— Ну-у-у, вторник, — сказал он, — а что?

— А-а-а. — Она снова всей своей тяжестью бухнулась на матрас. — А-а-а. А я думала, сегодня мое деньрожденье!

Этим утром они совсем не торопились. На завтрак у них была яичница-глазунья, кофе и молоко, и Лотте было позволено посмотреть, как Ярле бреет себе голову. Когда он покрывал голову пеной для бритья, она стояла на табуретке, смотрела, а потом сказала, что он похож на гриб. На гриб?! «Да, папа, на гриб!» Но когда он провел лезвием по голове, она испугалась и сказала, что он же может порезать себе мозги. Ярле улыбнулся, подмигнул ей и сказал: «Да нет, что ты, Лотта, папа хорошо умеет делать это». Постепенно голова Ярле заблестела, и он разрешил Лотте потрогать ее, и девочка сказала, что теперь она ну совсем как резиновая, и они оделись, чтобы выйти на белый свет.

Несколько часов они провели на детской площадке, и Ярле изо всех сил старался забыть вчерашний день и запойную ночь, из-за которой этот день таким получился, и быть обычным беззаботным отцом. Не обошлось и без проколов, само собой. Он быстро понял, что если уж он вынужден принимать у себя гостьей какую-нибудь дочь, то ему необходимо наработать определенный ритм стирки, чтобы у него всегда была с собой смена одежды, потому что ребятишки успевают запачкаться так скоро, что и оглянуться не успеешь, — даже и девочки семи лет. Выглядеть они могут сколь угодно миленькими, может показаться, что они вполне в состоянии сами за собой последить, но вот чтобы сверху донизу вымазаться песком и всякой липкой дрянью, им требуется совсем немного времени. Угости их мороженым — что Ярле и сделал, когда они завернули к Эрнану по пути на детскую площадку, — и готово. Переодеть джемпер? Не было у Ярле никакого другого джемпера с собой. А сама она что же, не взяла? И еще, как оказалось, она замерзла.

Дома Шарлотта Исабель говорила, что одного джемпера более чем достаточно, и летних туфелек, и тоненьких колготок, потому что ей все равно будет жарко, сказала она, но, как выяснилось, это было совсем не так. Не прошло и двадцати минут, как она разнюнилась и разворчалась, потому что замерзла. И еще она хочет в туалет, сказала она. Да — но ведь все это они же могли сделать до того, как пошли гулять?

Но ничего. Ярле сгонял домой и принес одежду потеплее, и утренняя прогулка удалась. А как много они успели сделать! Если бы ему пришлось сравнивать с обычным днем, то до обеда он, может, успел бы прочитать половину эссе о деконструкции. Эссе, которое было бы необходимо перечитать еще два, а то и три раза. А вот сегодня! Они успели сделать целую кучу вещей. А сколько они всего обсудили! И Венесуэлу-то они обсудили, поскольку Эрнан с семьей были родом оттуда. И Шеен они обсудили, поскольку она сама была родом оттуда, и Лотта долго расписывала, какая у нее там большая комната, выкрашенная в розовый цвет от пола до потолка, с собственным проигрывателем для компакт-дисков, и множеством постеров, и всевозможных замечательных штучек.

И «Спайс-Гёрлз» они обсудили, поскольку они так сильно нравились Шарлотте Исабель. Она настаивала на том, чтобы он выбрал среди них ту, которая ему больше всех нравится, — ведь у всех была одна, самая любимая, — и в конце концов ему пришлось сдаться и сказать: Джинджер-Спайс. Но тогда Лотта сказала: фу-у, Джинджер, а ей больше всех нравится Скэри-Спайс. И дело было даже не в том, сколько всего им удалось обсудить, а в том, как они это обсуждали, с восторгом подумал Ярле, как они играючи и ассоциативно плавно переходили от одной темы к другой, пришло вдруг ему в голову, просто-таки изумительными, эссеистски-запутанными пассажами. Вдохновленный таким уровнем разговора, Ярле попробовал объяснить Лотте еще и то, что такое академическая среда, но на этом свободный обмен мнениями в виде диалогической мыслительной деятельности застопорился. Форум свободного мышления, сказал он. Гм, сказала Лотта. Арена для размышлений, сказал он. Гм, сказала Лотта. Ну и что! Все равно, они так много успели сделать этим утром! Он уж и не помнил, когда у него было в последний раз такое простое, беззаботное и разнообразное утро; во всяком случае, как ему казалось, такие утра остались в его далеком детстве.

Примерно в половине одиннадцатого прибежала Ингрид, дочь Эрнана, и тут-то на площадке началось настоящее ликование. Девочки катались с горки, и Шарлотта Исабель рассказала, что наклейка с собачкой висит на зеркале у папы, они с бешеной скоростью качались на качелях, они шептались и хихикали на скамейке о чем-то, что Ярле ни в коем случае нельзя было слушать, до тех пор, пока чуть не попадали с этой скамейки от смеха. «Ну ладно, — сказал Ярле бодро, — хватит секретничать, рассказывайте, что там у вас». И после долгих уговоров Ингрид спросила его, а на ком он женится, когда вырастет большой, на что Ярле фыркнул, как девчонка, и сказал: «Ну, на ком, на ком, на тебе, наверное, Ингрид», удивляясь, почему она об этом спросила.