Эвкалипт - Мюррей Бейл Страница 48

Живи она в Брисбене, ее бы многие знали.

Дородная (прямо-таки громадина!), она щеголяла в платьях-халатах, веселеньких цветастых размахайках; здоровущие кольца у нее в ушах раскачивались и позвякивали на каждом шагу. Волосы ее из бутылочно-блондинистых сделались грязно-серыми. В силу неведомой причины белая кожа в тропиках — явление инородное. Лицо и руки женщины огрубели от жары и влажности, а вот улыбка — короткая, сдержанная сохранила все свое очарование.

В Брисбене она держала ювелирный магазинчик в одном из городских торговых пассажей. Нежданно-негаданно, едва ей перевалило за пятьдесят, муж бросил ее ради другой. Примерно в то же время у нее диагностировали первые меланомы на щеке и шее. Она подробно проинструктировала сына (у сына было полным-полно своих проблем, как с немногочисленной семьей, так и с собственным розничным магазином в ближайшем пассаже) и заставила его пообещать — даже на Библии поклясться! — что после ее смерти он развеет прах покойной в садике ее ненавистного экс-супруга.

А история о привидениях пусть подождет до другого раза.

Отец предостерегал ее против мужчин. А отцы, интересно, за таковых считаются?

В остальном мужчины, как известно, слабы, лицемерны и увертливы. На мужчину полагаться нельзя, о нет, ни в коем случае; вечно они где угодно, только не здесь. А еще мужчины постоянно втирают вам очки. Ощущение такое, что только того ради они на земле и живут. Эллен повернулась лицом к кружащимся словно в водовороте обоям. Мужчины травят байки, этак сладкоречиво, а на уме у них только одно: вечно, вечно они пытаются втереть вам очки.

Что до отцов — а как насчет ее собственного? того самого человека, что расхаживает себе взад-вперед в соседней комнате?

Как-то раз он назвал женщин «маленькими моторчиками». То есть назвал в общем и целом, с оттенком обычного раздражения. Представить себе жар, трубки и вибрацию куда проще, нежели попытаться понять прекрасный пол. Эллен давно заметила, что с женщинами из города отец держался равнодушно, зачастую с грубоватой прямотой, а им это даже нравилось.

В своей комнате Холленд, устроившись на корточках, разбирал на полу таблички с названием всех существующих на свете эвкалиптов — те самые, что некогда заказал выгравировать для своей «выставки под открытым небом». Эллен вошла; Холленд не сказал ни слова, и девушка тоже присела.

На то, чтобы привыкнуть к атмосфере отцовской комнаты, требовалось несколько минут. И, как всегда, Эллен с любопытством озиралась по сторонам, отмечая отсутствие подлинной мягкости и цвета — даже зеркала на стене нет. Вместо того взгляду представала бурая нескладица предметов снаряжения, инструментов, запчастей к сельскохозяйственным машинам; и тут же — дождемер, из которого сыпятся карандаши; тяжелые куртки, запасные сапоги, походные носилки первопоселенцев; гроссбухи, бумаги, машинка для скручивания сигарет, чемодан и в углу — дробовик (заряженный, уверял отец: чтобы парней держать на расстоянии); и еще — календарь с изображением громадного красного эвкалипта, разросшегося на весь тротуар в Аделаиде, — подарок, полученный в начале года от мистера Грота.

Комната воплощала в себе безмолвную, хаотическую гармонию, вроде той, что царит на склоне холма среди поваленных деревьев. И однако до чего же она смахивала на пещеру или грот!.. Эллен уважала ее самобытную непохожесть, проявления спорадической отцовской личности — неупорядоченной, давно сложившейся индивидуальности.

— Ну и разор, — сетовал между тем Холленд, — просто светопреставление какое-то! Невесть сколько деревьев повалило. Былого уже не восстановишь.

— Запруды переполнены, я даже к реке подойти не смогла.

Отец кивнул.

В одну сторону он сдвинул таблички с названиями более слабых видов, тех, что ломаются посередке или бывают вырваны с корнем, ежели, например, корневая система неглубоко уходит.

— Наш друг мистер Грот пошел поосмотреться, как оно там. Очень любезно с его стороны.

Эллен уселась на корточки рядом с отцом.

— Погибшие экземпляры всегда можно заменить новыми. Это ведь труда не составит, правда?

— Напротив, весьма непросто. Я ведь вон сколько времени потратил… А тут еще природа только и ждет, чтоб вмешаться. Природа — она всегда глядит вперед да ждет своего часа. Вот на днях была статейка в газете насчет одного эвкалипта, который впервые обнаружили — забыл кто — чуть ли не век назад. Было составлено его описание, вид назвали rameliana — и больше его никто и никогда не видел. Да я тебе наверняка рассказывал. За много лет он превратился в дерево-загадку. Вот и мистер Грот на днях спрашивал, а существовал ли этот эвкалипт на самом деле. А теперь читаю в газете, что какая-то экспедиция случайно наткнулась на сохранившийся экземпляр — в пустыне, к западу от горы Ольга. — Холленд покивал: дескать, бывает же! — Здорово было бы его заполучить!

Эллен неотрывно глядела на отцовский загривок — и понимала, что с этим человеком она говорить не в силах. Деревья всегда служили прибежищем, это она уже видела: просто-таки лес завораживающих, педантски дотошных названий! Шея была загорелая, малость костлявая, слегка искривленная, и неудивительно: сколько лет он в любую погоду приглядывал за необъятным проектом плантации!

— Что-то не так? — полюбопытствовал Холленд. Среди прочего, что собиралась обсудить с отцом Эллен, было и предложение бросить все и в очередной раз поехать в Сидней, в тот же самый отель, что стоит на том же самом скругленном углу в Бонди. Возможно, тогда мистер Грот, послушно бредущий по стопам отца и даже его обгоняющий, поймет намек.

Отец выжидательно умолк, сжимая в руке табличку с надписью Е.sepulcralis, эвкалипт надгробный.

Эллен потянулась и коснулась губами его загрубелой кожи, словно говоря: «Со мной все в порядке, не волнуйся». Мгновенно накатила слабость: отчаяние девушки капля по капле перетекло в печаль об отце.

Если бы отец в ту минуту обернулся и посмотрел на нее — тогда и только тогда! — она «сломалась» бы, встряхнула бы его за плечи, разрыдалась бы.

Холленд, не поднимая головы, прикурил. Да что с ней такое творится? Похоже, она больна.

Еще совсем недавно, в детстве, Эллен любила обуться в отцовские башмачищи и ковылять в них по дому.

А сейчас она — дочь, которой пора уходить.

Сдерживая готовое перехлестнуться через край отчаяние, девушка дышала через рот. По крайней мере, комната ее — своего рода убежище, ласково-привычное; вот так же и отец прячется среди деревьев.

Она встала, направилась было к двери и, отчасти чтобы сгладить неловкость, протянула руку к крохотной деревянной шкатулочке на каминной полке: этой вещицы она прежде не видела.

— Возьми себе, — раздался отцовский голос. — Я ее на днях нашел. Она твоей маме принадлежала. Вот только мама ее так и не увидела. Я проходил как-то мимо дорогущего антикварного магазинчика чуть в стороне от Оксфорд-стрит, продавец, как сейчас помню, наждаком женскую головку зачищал, а я и подумал: подарю-ка я эту штукенцию твоей маме, пусть приободрится. Превосходный образчик швейцарского инженерного искусства… Ну да ты сама увидишь, вещица не подошла.