Изамбар. История прямодушного гения - Иванна Жарова Страница 48

Вышло же то, что должно было выйти, – словесная склока. И Изамбар удивил меня, с живейшим интересом следя за ее развитием. Да и не меня одного. Горожане таращили на него глаза со смесью недоумения, неловкости и любопытства, с немым вопросом: что делает здесь этот ангелоподобный юноша? Я попытался сказать ему, что он позорит и себя, и учителя, но он меня не слышал.

По мнению публики и избранных из ее числа судей, на турнире победила рыжеволосая особа, выступавшая, как водится, в образе бродячего трубадура, иссыхающего от тоски по возлюбленной. Образ имел комический оттенок и благодаря пышным формам, не оставлявшим никаких сомнений относительного истинного пола исполнительницы, и за счет пикантной подачи. Особа и впрямь обладала артистическим даром и, кроме того, глубоким низким голосом, а ее бряцание по струнам вопреки предубеждению досады не вызвало даже у меня. Всех этих причин по логике и по духу подобных состязаний было довольно, чтобы вызвать у соперников ярость и шквал нападок, на которые поэтесса отвечала и бойко, и метко, и в то же время двусмысленно. Когда она убедительно «положила на лопатки» всех участников баталии, доказав свое неоспоримое преимущество, кто-то из поверженных ею, теперь уже оставив и рифму, и поэтическую форму, бросил в победительницу булыжник грубого площадного слова. Тотчас нашлись и другие и, живо перейдя к прозе, закричали, что вот теперь распознали самозванку, которой не впервой выдавать себя за порядочную особу, всякий раз сочиняя себе новое имя, а к разоблачениям обманщица привыкла и уже забывает обижаться, когда ее называют тем, что она есть.

Поднялся страшный шум. Но гальменцы разобрали главное: рыжая особа не кто иная, как скандально известная куртизанка Витториа, которую прозвали еще Медной бестией и за цвет волос, и за сильный низкий голос. Поэты и, надо полагать, в особенности, знать, усматривали в ее победе такое для себя оскорбление, что удовлетвориться могли, лишь вытащив «бесстыжую самозванку» из ратуши за волосы и с позором протащив по улицам города. И они сделали бы это непременно, если бы не вмешался Изамбар.

Я глазом моргнуть не успел, как он очутился возле горе-победительницы, пытаясь загородить ее от множества протянутых рук, и, легко перекрывая шум толпы своим звонким голосом, заявил, что никто не смеет ее трогать. От неожиданности все на миг онемели, а Изамбар с не знающей сомнений твердостью потребовал, чтобы поэтессе вручили заслуженный приз и отпустили ее с миром.

Это надо было видеть, монсеньор! Он, который всегда смущенно прятался от восторженных почитателей и краснел от учительских похвал, вел себя как… Ну, в самом деле «как власть имеющий»! Вот что остановило толпу разъяренных поэтов и поразило публику.

«Ты не знаешь, кого защищаешь! – крикнули ему. – Это презренная куртизанка, блудница!»

«Не важно, кто она, – ответил Изамбар с поистине королевской невозмутимостью. – Она победила. Ей полагается и приз, и честь победы, кто бы она ни была. У вас правила карнавала, и она их не нарушила. Каждый волен выбрать и наряд, и имя по своему усмотрению. Она не нарушила правил, скрыв свое настоящее имя. Разве не так, почтенные мужи?» – Он повернулся туда, где сидели городские старейшины. И те, хоть вовсе не сочувствовали куртизанке и не хотели обижать остальных, «приличных» поэтов, вынуждены были согласиться с Изамбаром. Он, черт его возьми, знал эти дурацкие правила! А иначе откуда взялась у него такая уверенность?

Что тут началось!

Рифмоплетишки позаносчивей, а таковых оказалось чуть менее половины, тотчас ринулись к дверям, выкрикивая, что не желают смотреть, как лиру с серебряными струнами отдадут в руки грязной публичной девки. Прочие бормотали ругательства и угрозы, от которых воздух гудел, как в пчелином улье. Куртизанка получила свой приз под шквал наипохабнейших шуток, пожелания всего самого наихудшего и обещания позаботиться об исполнении этих пожеланий.

Она снесла все с улыбкой на губах, но улыбка ее выглядела слегка натянутой. Стремясь ободрить ее, Изамбар сказал что-то, чего я не расслышал, и она ответила так же негромко, но, кажется, со странным, необычным выговором, который при пении и распевном чтении стихов не был столь заметен. Слуху Изамбара ее выговор сказал так много, что следующая обращенная к ней фраза прозвучала на языке, которого я не знаю, а она вскинула на него свои зеленые, как у кошки, глаза в счастливом изумлении, точно встретила за тридевять земель от дома родного брата. Он же взирал на нее так, как на него – благочестивые гальменские девицы, когда он возвращался домой, пропев псалмы мессы. Он никогда не замечал их влюбленных взоров.

Да, монсеньор, эти двое сразу зацепились глазами, и между ними протянулась невидимая ниточка. Я не знаю языка, на котором они говорили! Я не мог разобрать ни слова! Но я слышал, как он произносил ее имя, как сказал ей свое… Можно ли объяснить то, что случилось? А это случилось сразу, в один миг.

Чисто внешне смотреть там было не на что. Особа не первой молодости, можно сказать, даже толстуха, а в лице – усталость под маской насмешливости. По мне, не более чем потрепанная кошка, товар, от частого употребления потерявший и вид, и ценность, хоть, я слышал, ночи ее дороги.

Они оживленно беседовали на певучем языке, похожем и на щебетанье птиц, и на журчание ручья, оживляясь все больше, сияя, с удовольствием произнося имена друг друга, и она становилась совсем похожа на мурлыкающую кошку, а для него я не нахожу сравнения. Мне показалось, секрет был в ее голосе. Музыкальные уши Изамбара улавливали в нем нечто, о чем я мог лишь догадываться. Голос этой женщины обладал глубиной и мощью, а когда она говорила тихо, умело смягчая его, будто обертывая медь в уютный ласковый бархат, голос как бы рассеивался, смешиваясь с тишиной и ее обволакивая. Я уверен, она отлично знала силу своих чар и искусно ими пользовалась. Сам я никогда не принял бы за чистую монету кошачье мурлыканье куртизанки, чье искусство состоит в умении окрутить и свести с ума любого мужчину, между делом убедив, что и он ей нравится. Да надо и впрямь с Луны свалиться, чтобы верить такой женщине!

Изамбар забыл и обо мне, и об учителе – обо всем на свете. Он не замечал, что люди смотрят на него: старейшины, горожане, приезжие, гости и участники турнира… Он ворковал со знаменитой блудницей на виду у всех и, не таясь, отправился проводить ее до гостиницы, где она остановилась. Я последовал за ними и на этот раз был не одинок в своем нездоровом любопытстве.

Изамбар прощался с Витторией долго. По-моему, он даже опасался оставить ее из-за угроз, прозвучавших при вручении приза. Подозреваю, ей еще пришлось уговаривать его возвращаться домой. И она была права: я слышал, как во время их счастливой беседы в ратуше местные жители объясняли разгневанным гостям, кто такой Изамбар. Заступничество любимого ученика Волшебника Лютни перед «рыцарями лиры» даже за блудницу могло служить ей в Гальмене охранной грамотой – столь велико было всеобщее почтение к нашему учителю. Когда же Изамбар все-таки оставил ее, я твердо знал, что Витториа не уедет завтра и что они назначили встречу.

Так и было.

С рассветом стаи недовольных поэтов покинули постоялые дворы и разлетелись во все стороны, продолжая рассерженно чирикать, а город принялся обсасывать и переваривать происшествие. Поступок юного Орфея шокировал публику, но возмутил немногих – в Гальмене исстари гордились и вольностью, и любовью к справедливости. Сама куртизанка, как и ее флирт с наивным юношей, служил горожанам лишь поводом для острот, и пока еще не злых. Забить тревогу готовы были лишь благочестивые девицы, чья невинность не помешала им расслышать неровное дыхание своего кумира, признак собственной болезни, но на колокольню их никто бы не пустил. Обывателям куда приятнее иметь причину для сплетен, чем разделаться с нею разом и потерять навсегда.