Изменники родины - Лиля Энден Страница 48

В чем дело? Что с отцом? Ведь он всегда был исключительно здоровым человеком; все болезни в семье приходились на долю Екатерины Павловны, у которой было больное сердце, а Сергей Александрович уверял, что он болеть не умеет…

Директор новостройки с неудовольствием, но все же отпустил молодого инженера на две недели за свой счет.

Застучали колеса поезда, замелькали станции, томительно тянулось время на пересадке…

Наконец, Сабуров — город, где он вырос, окончил школу, где долгие годы жили его родители…

Николай бегом поднялся на высокое крыльцо знакомого дома и хотел, как в детстве, колотить в дверь изо всех сил, но вдруг отдернул руку: отец болен и его нельзя беспокоить.

Он постучал тихонько, осторожно.

Послышались тяжелые, шаркающие, незнакомые шаги, щелкнул ключ, дверь медленно отворилась…

На пороге стояла старуха, сгорбленная в три погибели, совершенно седая, сморщенная, растрепанная, с каким-то странным, растерянным, почти ненормальным взглядом больших остановившихся глаз….

И на этой чужой старухе почему-то было надето хорошо знакомое, темно-зеленое с мелкой вышивкой, мамино платье…

— Коля, милый, приехал!.. — проговорила старуха тихим, еле слышным голосом, почти шепотом, протянула к нему руки, тяжело повисла у него на шее и заплакала.

Он не мог понять, кто это такая, хотел было расцепить обхватившие его шею костлявые руки, но тут она подняла лицо — и по какому-то чуть заметному движению он узнал ее…

— Мамочка! Что с тобой случилось?

Екатерине Павловне было сорок четыре года, но выглядела она всегда на десяток лет моложе своего возраста; еще совсем недавно, когда Николай был студентом, люди не верили, что у нее может быть такой огромный сын.

А теперь ей можно было дать на вид не менее семидесяти лет…

Она хотела говорить, ответить, но не могла: судорожное рыдание перехватило ей горло — вместо слов она только хрипела и всхлипывала.

Сын на руках внес ее в квартиру, уложил на диван и начал искать лекарства, которые всегда бывали в тумбочке около кровати.

Тут он увидел, что в квартире все перевернуто вверх дном, как будто кто-то нарочно выбросил все вещи из шкафов, ящиков, чемоданов; одежда, книги, посуда, все было перемешано и на столе, и на полу, и на кровати…

И это у Екатерины Павловны, которая так любила чистоту и аккуратность, от которой постоянно крепко влетало и мужу, и сыну за каждое нарушение порядка!..

Почти целый час длился припадок; Екатерина Павловна билась, задыхалась, хрипела; Николай сидел около нее, держал ее за руки, гладил по голове, поил водой и отчаивался, что ничем не может помочь…

— А где же папа? В больнице? — спросил он, когда больная начала успокаиваться.

Екатерина Павловна приподнялась, взмахнула руками, хотела ответить и… опять захрипела: нервные спазмы горла не давали ей говорить.

— Неужели отец умер? — пронеслось в голове у Николая: телеграмма была им получена шесть дней тому назад; пока он торговался с директором, оформлял отпуск, трясся в вагоне, ожидал на пересадке — тяжело больной отец мог умереть… его, вероятно, уже похоронили…

Но зачем же было выбрасывать все книги из шкафа и всю одежду из гардероба?… Вот под столом валяются отцовские брюки, а рядом с ними — развернутый том Лермонтова, и в углу набросана целая гора вещей, которым там совсем не место…

— Неужели?…

У него мелькнула мысль, что здесь кто-то сошел с ума, ведь нормальный человек такого погрома не сделает…

А мать продолжала биться в истерических рыданиях, и от нее ничего нельзя было добиться.

Постепенно всхлипывания стали тише, но сын видел, что, если она попытается сказать слово, все опять начнется сначала.

А она хотела говорить, хотела сообщить сыну важное, нужное, необходимое; несколько раз у нее вырывались отдельные несвязные слова, но потом ей снова перехватывало горло.

Наконец, она начала показывать знаками: просила что-то дать ей — Николай подавал ей воды, подушку, порошки, которые нашел под кроватью, но она только качала головой и махала руками, досадуя, что он ее не понимает.

Вдруг она приподнялась и вынула у него из грудного кармана маленький карандаш.

Он понял.

Быстро наклонившись, он поднял первую попавшуюся книгу — того самого Лермонтова, что валялся под столом, и подал ей.

— Тебе трудно говорить… Пиши!.. Хоть здесь на книге. Что с папой? Он умер?

— Хуже!

Это слово она выговорила, почти выкрикнула и, захрипев, опять замолчала.

— С ума сошел?

Этот вопрос дал неожиданную реакцию: предположение сына рассмешило Екатерину Павловну, а смех придал ей силы.

Она отрицательно замотала головой и слегка улыбнулась, болезненно, криво, на одну сторону, но все же улыбнулась, потом приподнялась, села, взяла книгу и четко написала на широких полях стихотворного текста:

«Он в тюрьме!»

— В тюрьме?!..

Николай мог предположить любую болезнь, несчастный случай, смерть, все, что угодно, только не это! Тюрьма в его понятиях была тесно связана с давно рухнувшим царским режимом.

В те времена Сергей Александрович действительно сидел в тюрьме, был в ссылке за революционную деятельность — но ведь все это было до революции…

Он перечитывал три слова, и в первую минуту ему подумалось, что произошел какой-то огромный политический переворот, что советская власть, власть свободы и справедливости, — рухнула… что опять…

Что за глупости?! Ведь теперь нет никакой войны, никаких гражданских неурядиц; если бы такое политическое событие совершилось, оно затронуло бы всю страну, между тем, никто ничего не знает, ни в Белоярске, ни в поезде, ни на станциях…

А тонкая рука матери повела вокруг себя, указывая на царивший в квартире разгром, а затем написала еще одно слово:

«Обыск».

Значит, это работа не буйно помешанных — это во время обыска все так перекопали, перепутали, перешвыряли.

Мать написала еще дату ареста — ровно неделю тому назад, а на вопрос: «Почему отец арестован?» — написала: «Не знаю ничего!» и затихла.

За окнами стемнело. Николай встал и зажег свет.

— Вот что, мама! — сказал он. — Сегодня уже поздно, я ничего не смогу узнать. Утро вечера мудренее! Ложись в постель, а я постараюсь разобрать эту свалку.

Екатерина Павловна покорно разделась и легла. Часа через полтора она совсем успокоилась, и к ней вернулся дар речи.

Тихим, тихим голосом она рассказала, что в НКВД ее не приняли, что передач не разрешают, свиданий — и подавно; потом призналась, что она уже несколько дней ничего не ела.