Воспоминания - Давид Фонкинос Страница 48

— Его будут звать Поль.

На том и порешили (это имя входило в мой список).

Так Поль начал свое существование в этом мире.

62

Воспоминание Уэйна Шортера

Великолепный саксофонист, участник легендарного квинтета Майлза Дэйвиса, Уэйн Шортер представляет невероятно изысканный джаз на лейбле Blue Note. В семидесятых годах вместе с другими звездами джаза он создает группу Weather Report. Музыканты много играют, гастролируют и однажды, летом 1996-го, оказываются в Ницце, куда должны прилететь жена и племянница Шортера. Только им не суждено было встретиться. Самолет компании TWA, которым они летели из Нью-Йорка в Париж, потерпел крушение. Узнав страшную новость, Уэйн Шортер не шелохнулся. Организаторы концерта решили отменить мероприятие, но Шортер сказал: «Лучше играть». Он вспоминал, что для него единственным выходом было немедленно спрятаться в музыку.

63

Первые дни оказались особенно трудными, ничего удивительного в этом нет. Поль был активным ребенком, спал плохо. Луиза довольно быстро отказалась от идеи кормить его грудью, уж очень это было муторно; мне кажется, ей это просто не нравилось. Ночью мы сменяли друг друга у кроватки сына. Я ходил кругами по комнате и читал ему вслух «Невыразимую легкость бытия» Кундеры. Результат был почти нулевой — не годился Кундера для ублаготворения младенцев. Попробовал Пруста — дело пошло на лад. Несколько страниц — и Поль засыпал, я клал его в люльку. Сколько-то часов тишины. Только поди засни, если знаешь, что скоро снова вставать. Бывало, только задремлешь — а Поль уж проснулся. Днем я так или иначе должен был работать, поэтому иногда я сбегал в мою литературную мастерскую вздремнуть немного посреди рабочего дня. В целом жизнь была вполне сносная.

Но Луизе этот период давался с трудом. Теперь, оглядываясь на то время, я могу сказать это с уверенностью. Но тогда я не очень понимал, что с ней происходит. Судя по всему, это было то, что называют «беби-блюз». Она чувствовала себя подавленной и в те редкие разы, когда нам случалось говорить на эту тему, жаловалась, что не может понять, почему ей временами так тошно.

— Что именно ты чувствуешь?

— Поль, конечно, замечательный, все прекрасно… но внутри меня какая-то сосущая пустота. У меня такое чувство, точно я проваливаюсь в яму.

— Наверно, это просто не твое. Тебе надо выйти на работу. Станет лучше…

Так я говорил, а сам думал, что от наших метаний лекарства нет. Она не знала, что с ней. Я знал еще меньше. Временами я смотрел на нее и чувствовал, что она становится недосягаемой. Но я слишком уставал, чтобы от этого страдать. Я жил проблемами одного дня и старался не задавать себе лишних вопросов. И потом, грех жаловаться, были в нашей жизни и светлые моменты, не только тревога и усталость. Ощущение подавленности мгновенно исчезало, когда мы брали Поля к себе в кровать. Он улыбался во весь рот, дарил нам свое тепло, свою беспомощность, свое доверие к настоящему. Тогда мы с Луизой целовались и говорили, что любим друг друга.

А потом снова ссорились. В отличие от Луизы, я плохо переносил ссоры, совсем не выдерживал криков и истерик. Она же иногда просто выплескивала на меня раздражение. Получив поток отрицательной энергии, я мог переживать часами, тогда как она мгновенно забывала, из-за чего сыр-бор. Я понимал, что всему причиной наш хронический недосып, но меня это все равно надолго выбивало из колеи. После размолвок трудно вернуть нежность. Мы мирились, целовались, но что-то сломанное уже было не восстановить. Наша любовь дала трещину, хотя, по идее, должна была бы с рождением ребенка окрепнуть.

Все более или менее наладилось, когда Луиза вышла на работу. Вернувшись к детям, она обрела былую жизнерадостность. Полю мы нашли очень толковую няньку, польку по происхождению. Я сказал Луизе: «Надеюсь, она не будет разбавлять смесь для кормления водкой». Конечно, это была не самая блестящая моя острота, но я рассчитывал хоть на какую-нибудь реакцию со стороны Луизы. Она помолчала, потом наконец выдавила из себя улыбку — чтобы доставить мне удовольствие. Я воспринял эту улыбку как начало новой жизни. Поль подрос и стал спать по ночам. А мы, жертвы счастливого события, кое-как начали выкарабкиваться из хаоса первых месяцев.

Иногда по вечерам мы оставляли Поля няньке, чтобы сходить куда-нибудь. Окружающие нам говорили: «Надо непременно выкраивать время для себя». Мы послушно делали то, что нам советовали. Ведь миллионы людей прошли до нас по этому пути, познали эту особую форму разочарования. Мы, однако, держались. Любовь наша реанимировалась, и даже сексуальная жизнь вновь обрела достойные формы. Мы приняли человеческий облик; я начал фотографировать. Поль жил под вспышки фотоаппарата — как памятник архитектуры в окружении японцев. Каждый день его жизни был увековечен. Луизу я тоже снимал. Я любил смотреть на ее лицо сквозь видоискатель. И находил в нем все новые прелести, удивляясь, как много в ней я не замечал.

— Хорошо бы куда-нибудь вдвоем уехать, — предложил я.

— А Поля оставим?

— Ну да. Ему уже два. Мы ненадолго, дня на четыре. Нам надо отдохнуть.

— Ну хорошо, — согласилась Луиза. — А куда?

— В какой-нибудь город, к примеру.

— Нет… Лучше на море.

— Тогда поехали в Барселону.

Так мы очутились в Барселоне. Это город простой, он нравится всем. Я, если честно, предпочел бы Прагу или Санкт-Петербург, ну да ладно, и Барселона оказалась хороша. Почти.

В самолете Луиза не переставая твердила: «Только бы все было хорошо». Во время нашего путешествия я осознал отчетливей, чем раньше, насколько ей трудно расставаться с сыном. На этот раз с ним остался тесть, который был несказанно счастлив поработать четыре дня дедом. Он переехал к нам, и в придачу няня должна была приходить каждый день ему помогать. Так что беспокоиться было не из-за чего. Прилетев, мы взяли такси и прямиком рванули на море. Луиза наконец расслабилась и сказала: «Спасибо, мой дорогой. Как же здорово, что ты привез меня сюда. Эти четыре дня будут замечательными». Они действительно оказались замечательными, особенно вначале.

У нас был великолепный номер. По ходу дела я брал на заметку все, что касалось функционирования отеля: управляющий гостиницей, селясь в чужой гостинице, никогда не отдыхает. Весь первый день мы провалялись в кровати. Это было так здорово. Я приоткрыл окно, и до нас донеслись звуки веселой Каталонии. Мы разложили на подушках карту и говорили: «Вот сюда надо сходить, и сюда тоже», но никуда не шли. Наша постель была лучшей частью Барселоны.

На следующий день мы гуляли по парку Гуэль. Это феерическое творение Гауди напоминало иллюстрацию к сказкам братьев Гримм. Дома были пряничные. Мне понравилось бродить там с Луизой, потому что время в этом парке шло иначе, чем в реальном мире. Каждые три часа Луиза звонила отцу — узнать, как там дела. Мы, два идиота, вцепившись в телефон, слушали сопение малыша. Тесть, казалось, был счастлив: «Да? Так у вас солнце? А у нас в Париже дождь!» Он говорил это так, точно нам было плохо, а ему хорошо. Повесив трубку, мы посмеивались над ним. Когда мы стареем, наши странности делаются заметней и наша личность укладывается в несколько характерных штрихов. Тесть уже практически ни о чем не мог говорить, кроме дождя. Я даже боялся, как бы он не потащил Поля гулять, чтобы тот полюбил дождь. А вдруг ребенок схватит бронхит?