Светило малое для освещения ночи - Авигея Бархоленко Страница 48

— Какой туман… — пробормотала Лушка. — Баб, ты где?

— Иди, — велела бабка откуда-то сверху. — Иди и учись снова.

— Но я никогда не ходила в таком тумане! — закричала Лушка. — Объясни, как делаешь ты?

— Ищу голос Матери и иду на него. Голос Матери… — Бабка зазвучала сразу со всех сторон.

Лушка вскочила, щупая руками неподвижную белую мглу.

— Баб… Баб!

Собственный голос ватно осел к ногам.

Лушка прислушалась. Направления не было.

* * *

Палата. Кровать. Прогибающаяся гамаком панцирная сетка, угрожающая провалиться так глубоко, что, того и гляди, окажешься в железном мешке, как в авоське. Походы в душ. Походы в столовую, походы на уколы. Уколов Лушка нахально избегает, честно смотря в глаза процедурной сестре. Вчера в сестре уловилось сомнение, она слишком долго рассматривала Лушку, и Лушка обмерла: укольчики-то страшненькие ей делают, а она все как огурчик.

— Ой, знаете, как мне помогает! — затараторила она. — У меня кошмары были, всё из туннеля не могла выбраться, а теперь ничего такого! И сплю. А то ужас что! Боялась глаза закрыть! А сейчас и просыпаться неохота. Спать бы, спать… — Она надеялась, что ничего в ее словах не противоречит медицинской логике. Ей должны были прописать какое-то успокоительное. Вряд ли наоборот. — Ой, — рассыпалась Лушка, — ой, миленькая, вы так легко эти укольчики делаете — шлеп, и готово! Все говорят, что у вас руки лечебные. Я после вас, как в отпуске, будто водичка теплая — плеск, плеск…

— Удивительно, что ты еще сама приходишь, — доверительно проговорила довольная медсестра. — Другие бы вообще ко всему интерес потеряли.

— Да я же спортсменка, — лепила Лушка. — Я же себя за уши в холодный душ три раза, — что, думаю, за дела, все спать охота да спать, сегодня вообще едва поднялась… Может, тогда я неправильно? Может, в душ не надо? А такого не может, чтобы я заснула и не проснулась? Как же тогда с уколами? Они же помогают, а вы перестанете?

— Ничего, сделаю в палате, — утешила сестра.

— Ой, что вы, я же не температурная, у вас и так по горло, дотащусь как-нибудь.

Сестра покачала головой, но промолчала.

— Ой, ладно, — сказала Лушка, — лишь бы кошмары не вернулись. — Черт, подумала она, у меня, стало быть, должен быть депрессняк. — Мне еще много этих уколов?

— Еще два, — ответила сестра.

— Ой, спасибочки… Следующего позвать, да?

Ну, два-то, может быть, как-нибудь вытерплю. Черт, как же мне теперь? Достоверно надо, а то еще что-нибудь пропишет… Может, Марья знает?

Но Марьи на месте не оказалось, и Лушка стала заглядывать во все палаты подряд, чтобы ее найти, кто-то сказал, что Марья у врача, но Лушка продолжала палаты обследовать, теперь уже с другой целью, не совсем ясной, но упрямой, и наконец натолкнулась взглядом на странную фигуру на серединной койке в пустом помещении, фигура отключенно пребывала на своей постельной территории, не двигаясь и смотря в никуда. Лушка приблизилась на цыпочках и позвала:

— Эй… — Ничего не дождавшись, сказала побольше: — Привет… Ну, ты как?

Взгляд в никуда не отреагировал, он до Лушки просто не дошел, и Лушка ощутила непреодолимое расстояние между собой и кроватью, в эту непреодолимость можно было упасть и лететь в ней, как в межзвездном пространстве, и там не достичь никакой планеты, потому что женщина в пустоте ничем не стремилась навстречу.

Кто-то вошел в палату. Лушка оглянулась. Объяснила:

— Я думала — с ней что-то случилось.

— Да ну, — махнула вошедшая, — теперь не скоро очухается.

— А что с ней?

— Из петли вынули.

— Да она не шевелится!

— Это здесь накачали.

— А потом, ну, после накачки, это проходит?

— Проходит, конечно. Только, по-моему, всё равно остается.

Сволочи, подумала Лушка. Сволочи.

Она вернулась в свою палату и скорчилась под одеялом.

Сидеть было трудно, панцирная сетка смещалась даже от дыхания, равновесие терялось, ее разоблачат через минуту, и Лушка устроилась лежа, харей в потолок, но утром дежурная сестра, после вопросов, на которые Лушка не отреагировала, сдернула с нее одеяло и велела сесть. По ее тону Лушка поняла, что сестра не сомневается в исполнении, значит — можно послушаться. Лушка, не меняя своего безадресного взгляда, скованно села, установила в памяти вчерашнюю неподвижную фигуру больной, приспособила себя к внешней глухоте и неожиданно легко отключилась от окружающего. Ощутился внутренний шум, производимый током крови по сосудам, он звучал, как шум многих потоков, вышедших из берегов и заполнявших серый воздух палаты. Лушкино существо продлилось дальше, до самых стен, и за стены тоже, можно было расширяться до размеров города или всей земли, это казалось совсем нетрудным, как если бы один водоем соединился с другим, вода была близко и была далеко, шумело везде родственно, а досадные неживые звуки извне были не больше заноз, они не находили продолжения в повсеместной наполненности, и Лушка с удивлением поняла: смысл всего находится не снаружи, смысл пребывает в потоке, это стало как открытие, хотелось подумать об этом побольше, но Лушка не успела, потому что простерлась еще дальше. Границы утонули, как камни, пришло состояние некончающейся продленности и невозможности одиночества. Это не было ни полетом, ни покоем, но вмещало в себя любые расстояния и содержало любые ответы. Но это присутствие всего во всем, странная полнота, не ведающая пустоты, это несуществующее время, для которого нет разницы между мигом и вечностью, вся эта первоначальная глубина не могли сложиться даже в детский вопрос.

Совсем ничего… Потом она вспомнит отрывисто-встревоженные реплики псих-президента, белохалатную суету около ее кровати и удушающий запах лекарств. Теперь, вместо того чтобы распространиться дальше, за новые горизонты, она словно пятилась, отдираясь от породнившихся с нею пространств, ужималась до отягощающих границ, границы обнаружили свои преимущества, в них проявилась мысль, мысль была о том, что Лушка ушла вдаль без оглядки и потому не запомнила дороги назад, а нужно оставлять в себе сигнальный маяк, который направит ее лодку к обратному берегу. Да, подумала Лушка, берег, маленький берег лилипутов, прекрасный берег разных разностей, солнечный берег мер и весов — не исходная точка, а цель, последнее усилие безликого Бога, который ищет свое отражение в водах жизни. Лодка уткнулась в причал кровати невесомо и тихо, не потревожив простертого под одеялом тела. Представилась возможность подробно рассмотреть себя со стороны, если, конечно, считать собою то, что сжалось под одеялом.

Тело, которое она видела, показалось пустым и исчерпанным, она смотрела на него не любя и не жалея. Она и раньше не слишком себе нравилась и, оказываясь перед зеркалом, избегала углубляться в собственное лицо, ощущая его не то чтобы посторонним, а узурпаторски захватившим власть над всем прочим. Она не раз думала, что если бы у нее была другая внешность, то и жизнь была бы другой. Какой именно другой, она не определяла, она была реалисткой и признавала наличествующее, от себя не попрешь, мама с папой виноваты, не любили друг друга в достаточной мере, и зародыш поднялся сорной травой, которую, вообще-то говоря, на ухоженной грядке выбрасывают за забор. Ну и пожалуйста, будем жить за забором, демонстрируя приличные ножки из короткой юбчонки, а чтобы не мечтать впустую, повесим облупленное зеркало пониже и будем замечать лишь то, на что предпочитают смотреть другие. А тут и предпочтительное потеряло товарный вид, отощало и провисло, и на фиг ей нужно, она бы немедленно отторгла от себя это безобразие, если бы было чем заменить.