Корпорация "Попс" - Скарлетт Томас Страница 49

Дела нужно делать сразу, иначе их вообще никогда не сделаешь. И правда: откуда ты знаешь, что случится через пять минут? Если я не сожгу это сейчас, вдруг шанс больше не представится? Произойти может что угодно. Я могу вернуться к бассейну, нырнуть, стукнуться головой и через три месяца очнуться в больнице. «Мы прибирались у тебя в комнате, Алиса, и нашли всякие странные бумажки. Чем ты там занималась? Дешифровкой? Почему?» Я понятия не имею, кто пытается со мной связаться, а потому не знаю, хочу ли связываться с ними. Мы так обожаем всё откладывать на потом. К вечеру я вернусь домой. Муж придет с работы. Купим еду в супермаркете. Если запасы кончатся, просто сходим и купим еще. Но ничего не знаешь заранее. До блокады ленинградцы выкидывали остатки еды на помойку, не задумываясь, что может стрястись беда, а несколько месяцев спустя варили суп из старых чемоданов. Однажды ты можешь проснуться и узнать, что твоя мать умерла, или что отец пропал без вести, или что разразилась война. Ты просто не знаешь, что будет завтра.

Счастлива ли я? Честное слово, у меня нет ответа.

Я смотрю карточку Жоржа и поздравительный бланк на конторке. И сжигаю их тоже.

— Если хочешь, чтобы я начала с самого начала, — говорит бабушка, — наберись терпения. Мне придется вспомнить Вторую мировую войну или даже времена еще раньше.

— Войну? — переспрашиваю я.

Она кивает и делает глоток виски.

— Ты, наверное, заметила, как я расстроилась, когда твой дедушка заговорил про Блэтчли-Парк. Странно, что ты не спросила, был ли он там в войну…

— А он был? — спрашиваю я, придя в волнение от одной этой мысли.

— Нет. Я была.

— Ты?

— Я была одной из немногих женщин-криптоаналитиков. Я работала с Тьюрингом над расшифровкой сообщений «Энигмы». Работа была трудная, но очень увлекательная. К началу войны мы с твоим дедушкой уже были любовниками и планировали пожениться. Однако война кого хочешь заставит поменять планы; можешь быть уверена — свадьбы в те годы играли редко. Мы оба учились в Кембридже. Я была одной из первых женщин, кому на самом деле разрешили получить степень; как и твой дедушка, я занималась математикой. В тридцатых, когда я училась на последнем курсе, Тьюринг был в Кембридже членом университетского совета. Я помню, поначалу его очень воодушевляло антивоенное движение — примерно до 1934 года, когда ситуация в мире усложнилась. Гитлер делал страшные вещи — терроризировал и убивал людей на улицах Вены и тому подобное; в воздухе все время носились разные слухи, и никто не знал, чему верить. Едва ли кто-то хотел войны. Но вдруг оказалось, что ее не избежать… За два или три года до объявления войны я закончила университет и начала писать диссертацию, чтобы получить место в аспирантуре, но у твоего дедушки были большие неприятности. Он уже тогда был на редкость упрямым и постоянно ссорился с властями. Он был страстным противником любой войны и однажды ночью, незадолго до защиты диплома, разукрасил стены вокруг университета пацифистскими лозунгами. В конце концов его заставили сознаться в этом проступке. Меловые надписи полностью отмылись, но ученый совет не допустил твоего дедушку к защите. Сказали, что допустят только в том случае, если он принесет официальные извинения, но он отказался. Заявил, что это была не какая-то дурацкая выходка, а политическая акция, после чего просто взял и ушел из университета, поклявшись никогда не возвращаться. Хотя он остался жить в Кембридже и продолжал дружить с нашей большой университетской компанией, он так и не извинился. Да, веселое было времечко. Тьюринг улетел в Принстон, надеялся познакомиться с математиком по фамилии Гёдель, [54]но вместо него встретил другого кембриджского профессора, Г. Г. Харди…

— Того Харди, который открытку послал? — спрашиваю я.

— Ух ты, вот это память! Да, того самого.

— Ну и что это была за открытка?

Бабушка смеется:

— Чтобы объяснить, мне придется слегка отклониться от темы, но ты хоть поймешь, отчего это твой дедушка так на меня взъелся. Харди был эксцентричным математиком, в чем-то походил на твоего дедушку. У него были мании: одна — крикет, другая — во что бы то ни стало доказать гипотезу Римана. А еще он был помешан на Боге. С маниакальным упорством вел против Бога некую странную войну, всё норовил его обхитрить. Приходил на крикетные матчи с грудами книг — якобы чтобы поработать, если вдруг пойдет дождь и матч прервется. Вообще-то дождя он не ждал, это был двойной блеф. Харди думал, что Бог увидит: ага, профессоришка ждет дождя! — и взамен устроит ему пекло, чего Харди на самом деле и хотел. Ну а его открытка стала своего рода легендой. Он послал ее своему другу как раз перед тем, как отправиться в плавание по каким-то на редкость бурным морям. В открытке говорилось, что он нашел доказательство гипотезы Римана. К тому времени эта гипотеза стала одной из самых знаменитых нерешенных проблем в математике. Харди знал, что Бог не даст ему утонуть после того, как он послал открытку. Если б он утонул, то моментально прославился бы, его навсегда бы запомнили как человека, который доказал гипотезу Римана, а потом умер. Он был уверен, что Бог ни за что не дарует ему бессмертие вот так вот, считай, задаром, так что открытка стала своего рода «страховым полисом». Ой, а когда Харди встретился с Паулем Эрдёшем [55]— вот это и впрямь было забавно. Эрдёш — тоже совершенно эксцентричный математик. Называл Бога «НФ» — «Непобедимый Фашист». Можешь себе представить, как здорово эти двое поладили! Короче, вот тебе объяснение «открытки Харди».

— Ясно, — говорю я, хотя не очень понимаю, какое отношение открытка имеет к спору бабушки с дедушкой.

Бабушка смешивает себе новую порцию, поменьше, и снова ставит чайник — наверное, чтобы сделать мне еще чаю. Начался дождь — крохотные копытца стучат в окно. Как там, интересно, дедушка? Надеюсь, у него все в порядке. Бабушка и вправду наливает мне кружку горячего сладкого чаю, включает газ посильнее и садится обратно на диван.

— Так на чем мы остановились? Ах да. Тьюринг уже какое-то время работал над гипотезой Римана, а встретившись с Харди, задался вопросом, не надо ли на самом деле попытаться ее опровергнуть, вместо того, чтобы доказывать. В Кембридж он вернулся в странном настроении, полный идей еще безумнее, чем обычно, насчет «умственных машин» и реальных машин, которые собирался построить. Особенно ему хотелось создать машину, которая трудилась бы над гипотезой Римана, и я одно время ассистировала ему в Кембридже. Помню, голова моя была полна мыслей о моей героине, Аде Лавлейс — дочери лорда Байрона, еще одной женщине-математике, — и что я была слегка влюблена в Тьюринга, хотя это было глупо, потому что он был геем и этого не скрывал — ну, по крайней мере в Кембридже.