Побудь здесь еще немного - Анна Андронова Страница 49

Срок у нее был уже совсем порядочный, месяцев семь или восемь. Она почти сразу родила, как вернулась. В тридцать семь лет второго сама рожала. Ванька Косарев пришел к роддому с букетом, Санька под руки привели, такой был пьяный. Буянил. Разбил куском арматуры все окна в Ванькиной машине. Его забрали, Ванька с тещей ездили вызволять. Наташка вернулась домой с мальчиком. Некрасивая, седая, бледная, с опухшими ногами, без молока. Мальчик все время орал, хотел есть. Санек бегал по дежурным аптекам, искал детское питание. Назвали Владимиром, Вовенькой.

Стали жить втроем, Ксюха осталась у бабушки. Наташка с Вовенькой в одной комнате, а Санек в другой, в своем личном небольшом аду. Чей ребенок? Ванька, когда приезжал за Саньком в КПЗ, воспитывать пытался. Ты, мол, сволочь, над такой бабой всю жизнь издеваешься! И что, мол, можно больше окна не бить, потому что Наташка к нему пришла беременная, и он ей просто помог по-дружески. Друг, блин! Говорить-то говорил, но Санек был так пьян, что не помнил, наяву это было или в его больном воображении. Спросить у Ваньки? Убить боялся при встрече, Вовенька будет расти без отца. Спросил у Наташки. Наташка предложила сценарий: теща с Ксюхой переезжают сюда, а он к теще. И все живут как у Христа за пазухой. Можно не разводиться. Такая стала стерва, щеки ввалились от злости. Отомстила. Ей предложили заведование, она, конечно, согласилась.

С ребенком опять сидела теща, Санек полоскал пеленки в ванной в гордом одиночестве. Однажды сел на край и заплакал.

Вовенька был трудным ребенком, слабеньким, много болел, плохо вставал на ножки. Санек временно бросил пить и взял все возможные дежурства — зарабатывал на массажиста. Наконец в год и два месяца мальчик пошел. Они сидели в кухне на сундуке нога к ноге (так случайно получилось), а Вовенька шел к ним по коридору на кривых запинающихся ножках. Сыночек!

В тот вечер Санек перенес Наташкины подушку с одеялом к себе в кровать. Ну и вот, такая жизнь. Наташка работает, так же стоит на наркозах, только в статусе заведующей. Ванька Косарев стоит у стола («друг», будь он неладен!). Санек тоже работает. Наливает. Выпивает. Наташка никогда не спрашивает, с кем и как он провел ночь. Вовенька ходит в садик. Он, как назло, похож на Наташку.

— Вер, спишь? Ве-ра! Вы че не позвонили! Ты специально, да! Я к тебе как к человеку, а ты специально, чтоб потом сказать, да!

Пока Надька была внизу, у Веры умерла больная. Тяжелая хроническая старуха Васькова. Без шансов, не подлежащая реанимации. Поэтому обошлись без Коршунова и даже без Надьки. Померла во сне, Юрок прибежал. А что бегать, если реанимации не подлежит. Жалко. Санитарка тетя Катя плакала. Она по всем плачет, даже по самым жутким хроникам. Перед Богом все равны, и старый, и молодой, и хроник, и алкоголик.

Эта Васькова у Веры была прямо камень преткновения, потому что к ней ходила ежедневно целая делегация, мучила Веру просьбами и слезами. Внучка, внучкин муж, такой крупный мужчина — «бывший медик», то есть закончил два курса меда сто лет назад. Плюс их дети, два мальчика пяти и двух лет. Каждый день, как часы. Оказалось, у внучки еще мать умирает в онкологии от рака груди, а тут вот с бабушкой — инфаркт, потом инсульт. Бабка лежала, как бревно, недвижимая, без сознания, ждали только со дня на день, инсульт очень тяжелый. А внучка рыдала и кидалась на кровать: «Бабуленька, вставай!», муж ее оттаскивал. Отводил Веру в сторону, задавал, как «бывший медик», умные вопросы. Нельзя ли бабушке как-нибудь прочистить сосуды, чтоб она встала, он слышал, теперь делают.

А внучка, как Мальвина: туфли на каблучищах, коротенькое платьице с пышной юбкой, глаза накрашены как будто ваксой. Вера удивлялась — каждое утро так краситься, чтобы потом явиться в больницу, там рыдать, и размазывать все по щекам, и в конце концов в туалете смыть холодной водой. И волосы. Желтого цвета, каждый день завитые заново на бигуди, так, что вокруг макушки полоски от бигудевых резинок. Жалкие локоны вокруг размазанного лица в красных пятнах. И опять Вера удивлялась — стала бы она завиваться, и каждый день вставать на каблуки, и надевать это мальвинино платье, если бы у нее в двух больницах умирали бы самые родные люди? Нет, конечно! Бегала бы в чем попало, непричесанная. И глаза бы не красила вовсе. А тут какой-то абсурд, несоответствие: то ли локоны неправда, то ли слезы. Теперь вот все кончилось. Отмучилась бабуля навовсе.

И Вера представила, как завтра придут эти внучки-мужья с детьми. Как будут опять плакать и выспрашивать, и она уже больше этого не выдержит! И стала от этого плакать тоже, как санитарка тетя Катя, и убежала на заднюю лестницу, откуда несколько часов назад уводила Надьку. И эта Надька! Так жалко всех, Господи! Старуху Васькову, Мальвину-внучку с этими желтыми кудряшками. Ее умирающую от рака неизвестную маму! Мужа, с его напускной солидностью и значительностью, их ничего не понимающих детишек. Господи! Тетю Катю без передних зубов, которая работает за копейки, надрывается! Старого алкоголика и бабника Коршунова, его так же неизвестную героическую жену… Надьку, гулящую кошку, с коленками худыми и некрасивыми пальцами на ногах! Как всех жалко…

И там, на лестнице, ее нашел Юрок, по всхлипам, расписаться для летального случая.

Вы чего это, Вера Николаевна, тут… Стыдно-то как! И стала рыдать уже совершенно в голос, прижимаясь к Юркову плечу. А он стал как-то ее уже называть Верой, без всякой субординации, и гладить по спине. И так гладить, как не утешают, а наоборот, и Верины очки положил на подоконник. А потом Юрок ее поцеловал в губы, и еще, и еще… И Вера ему отвечала и обнимала обеими руками за шею. И через две минуты сквозь слезы они с Юрком уже целовались так, что не приди тетя Катя, начали бы раздеваться…

Но тетя Катя пришла, потому что положено покойникам в последний путь бирочка на руку с фамилией и датой смерти, а бирочка была у Юрка, а Вера должна была скомандовать, куда историю болезни… И таким образом Вера, вся красная от слез и поцелуев, убежала в ординаторскую и там заперлась в совершенно расстроенных чувствах. А потом неожиданно для себя заснула впервые за многие дежурства здесь в больнице, пока ее не разбудила гневная Надька, имеющая от ординаторской ключи «на всякий случай».

— И почему нельзя было просто позвонить! Я же просила! Теперь ты будешь говорить, что я ушла, а у тебя тут смерть в палате!

— Да не буду я ничего говорить, Надь! Если бы кто другой, а то Васькова! Отступись.

Надька вроде успокаивается.

— А ты че, Вер, говорят, плакала? У тебя че, дни критические? Или ты че, на Васькову так расстроилась?

— Ну да, критические. А кто говорит? (Юрок, наверное, рассказывал, и смеялись оба…).

— Да тете Кате не спится, будь она неладна! Изругала меня всю. А я виновата, что ты не позвонила. Нет, ты скажи, почему не позвонила?

У Надьки всегда нападение — лучшая защита. Она теперь уже совершенно успокоилась.

— Ну, Вер, а че ты ничего не спрашиваешь?

Зрачки у Надьки огромные, во весь глаз. И блестят. Выпила там, наверное. Репка-свеколка на макушке растрепалась, тушь и тени с глаз осыпались и завалились в мелкие морщинки вокруг глаз. Саньку морщинки идут, а Надьке — нет. Вид у нее усталый, не счастливый вид. Тоже в этом году тридцатник, как и Вере.