Семья Машбер - Дер Нистер Страница 49

Для них, народных певцов, это самое прибыльное время. Есть много любителей послушать их.

Но в том году, о котором здесь идет рассказ, открытие Пречистенской ярмарки сопровождала тревога. Уже в начале лета до города доходили слухи о засухе — в то лето небо было закрыто как на замок. Предводительствуемые священниками, крестьяне собирались на полях с иконами, устраивали крестные ходы, справляли молебны — ничего не помогало; трава на лугах и хлеб на полях горели.

Но как ни плохи были виды на урожай, как ни были обижены природой крестьяне, на ярмарку они все-таки явились. Из ближних и дальних сел и деревень мужики привезли плоды своего труда. Впрочем, местные жители сразу почувствовали разницу между этой и прежними ярмарками. Резко выросли цены, и доброго расположения, которым отличался крестьянин, когда он продает излишки, на этот раз было не видать. Приходилось долго торговаться, чтобы скинуть цену. И продавцам, и покупателям эта ярмарка доставляла мало радости.

А о крупных поставщиках, особенно о лошадниках, и говорить нечего. Они прогорали. Ведь многие, узнав, что происходит в N, воздержались от поездки на ярмарку. Покупатели побаивались высоких цен, а продавцы — конкуренции: а вдруг купцы из урожайных областей, узнав про здешнюю дороговизну, привезут свое зерно и собьют цену.

У помещиков наличных денег было мало. Те, что круглый год торговали с ними в кредит, одалживали деньги в расчете на то, что на ярмарке им все это будет возмещено, остались ни с чем. Помещики даже не обещали, что со временем вернут долги.

Понятно, что приходилось молчать заимодавцам, другого выхода не было. Пустить в ход векселя означало порвать навсегда с давнишними клиентами. Никогда больше не иметь с ними дела. Но помещики не только не платили старых долгов, они еще, как это можно было предвидеть, просили новые займы. Однако у кредиторов в такой ситуации дела обстояли немногим лучше. Мойше Машбер исключения не составлял.

Ко всему прочему, во время ярмарки произошло событие, затронувшее наиболее видных и богатых панов. Эта история грозила большими неприятностями помещикам. Речь шла о государственной измене, и пахло Сибирью, кандалами, ссылкой, конфискацией имущества, а может быть, еще чем похуже…

Почему-то у помещиков в те дни было особенно подавленное настроение, то ли от огорчения, что на ярмарке у них дела шли плохо, то ли от того, что они, к стыду своему, не только не смогли погасить прошлогодние долги, но вынуждены были еще влезть в новые. В общем, у панов было невесело на душе. По этой ли или по какой иной причине они решили покутить и наметили определенный вечер.

В вечеринке принимали участие, прежде всего, молодые люди и убежденные холостяки. Но были и отцы семейства, которые у себя дома ведут добропорядочный образ жизни, но стоит им уехать на ярмарку, как там они вытворяют такое…

Тон на вечере все же задавали молодые. Они все устроили с помощью своих слуг и при содействии разных темных личностей. Деньги нашлись на все, так как господа не любят себе отказывать ни в чем, особенно когда разгуляются. Столы ломились от яств и напитков. Сговорились также с владельцами публичных домов, а те, в свою очередь, условились со знакомой нам Переле, что она добавит свой «товар», для ублажения господ, когда те разойдутся после гулянки по своим комнатам, если тем приспичит после кутежа. Местом для вечеринки был избран лучший в городе заезжий дом Носена-Ноты, в котором обычно останавливались богатые купцы и высокопоставленные чиновники, например судьи, приезжающие из отдаленного губернского города на какой-нибудь местный процесс. Комнаты здесь были меблированы лучше, чем в других заезжих домах, кресла и диваны покрыты чехлами, на полу коврики. В каждой комнате висели портреты генералов, а в просторной столовой, рассчитанной на большую компанию, на стене портрет царя во время коронации. Это был дешевый цветной лубок на плотной глазированной бумаге, один из множества портретов этого сорта, продававшихся за гроши на базарах.

Владелец заезжего дома Носен-Нота был человек опытный, он знал, как принимать и обслуживать высокочтимых гостей. Он носил холеную бороду, а на голове — шелковую ермолку. Накануне торжественного вечера Носен-Нота сам накрыл скатертью большой стол, расставил стулья, почистил лампу, его помощник вымыл и вытер тарелки, рюмки, стаканы. Но больше всего хлопот было при сервировке стола. Носен-Нота часть яств и напитков оставлял себе, чтобы потом вернуть часть взятых деликатесов и вина в «Райскую лавочку» или продать кому-либо. Поэтому он только и делал, что подносил к столу и уносил, рассчитывая, прикидывая и гадая, не слишком ли много он убрал или не поставил ли на стол чего лишнего. Он бегал к винным ящикам, которые были приготовлены в отдельной комнате, и все высчитывал, сколько бутылок после того, как господа напьются, можно поставить на стол и сколько можно будет оставить себе и пустить в оборот.

При этом Носен-Нота испытывал некоторую неловкость: его тревожили девицы, занявшие в конце коридора большую комнату. Носен-Нота делал вид, будто они не имеют к его заведению никакого отношения. Увидев через отворенную дверь этой комнаты кого-либо из них, он морщился и бормотал: «Что поделаешь?.. В особенности когда имеешь дело с панами, которым нельзя ни в чем отказать…»

Что верно, то верно — на этот раз Носен-Нота имел дело с людьми, способными на что угодно. Среди них был, к примеру, молодой граф Козерога. Носен-Нота знал его отца, что порой достаточно, чтобы иметь представление о сыне. Старика уже не было в живых, но легенды о нем имелись, одна чуднее другой. Рассказывали, например, о его страсти к коллекционированию фарфора. Несколько комнат у него были заставлены чашками, блюдечками, тарелочками, подносами, вазами, которые он приобрел в разных странах. Была у него и другая страсть — он собирал трубки, которыми завалил не одну комнату. На стенах у него от пола до потолка висели глиняные, деревянные, янтарные трубки, приобретенные в России, а также купленные в разных странах — в Персии, Турции, Италии и еще невесть где. Кроме того, он собирал монеты. У него были старинные монеты дохристианских времен, найденные при раскопках, стертые, на них ничего разобрать нельзя. Старый Козерога готов был отдать чуть ли не половину своего состояния за редкостный экземпляр, какой и во всемирно известных музеях не всегда увидишь.

Все это было еще терпимо. Но на старости лет граф окончательно рехнулся и принялся собирать халаты со всего света, потом обратился к живым существам, вздумал собирать уродов, калек, карликов и карлиц, с желтыми сморщенными старческими лицами. Он их всех переженил — гулял на их свадьбах безудержно, а затем вместе со своими гостями являлся в комнату «молодоженов», наблюдал, что там происходило, и хохотал до коликов в животе.

Кончил он плохо. В польском восстании он не принимал участия — был слишком стар и, кроме того, жил далеко от места боев, но язык за зубами не держал. Каждый раз, когда кто-нибудь из начальства приезжал в его замок, он, притворившись больным, приказывал проводить его к себе в спальню. И гость неизменно находил его якобы спящим. А он лежал лицом к стене, непочтительно выставив голый зад.

При появлении чиновника он будто бы просыпался и начинал извиняться, но многие уже знали, что это не случайно, что делает он это умышленно, демонстрируя таким образом свое отношение к властям.