Недостойный - Александр Максик Страница 49

В результате она до крови разодрала колени.

Мы лежали вместе, пока не замерзли. Она встала и завернулась в одеяло.

— Ариэль считает, что ты сексуальный, — сказала она.

— Сомневаюсь.

— Не сомневайся. Она мне сказала. Она постоянно это говорит.

— В классе она ведет себя со мной ужасно, Мари. Сомневаюсь…

— Потому, вероятно, что ты спишь со мной, а не с ней, Уилл.

Я сел.

— Мари, ты ей рассказала?

— Господи, нет. Это была шутка, дурацкая шутка. Putain! Успокойся. Она ненавидит своего отца. Поэтому всегда такая злая. С тобой это никак не связано, Уилл. Поверь мне, она бы трахнула тебя в секунду. Вчера она мне призналась.

— Вчера?

— По телефону.

— С чего возник такой разговор?

Я смотрел, как она грызет ноготь.

— Она о тебе заговорила, кажется. Она тебя хочет. Ну и что? — Она взглянула на меня. — Это возбуждает тебя, Уилл? Ты хотел бы трахнуться с Ариэль? — Мари пристально смотрела на меня.

— Нет, Мари.

Она ходила по квартире, брала вещи, делала вид, будто разглядывает книги на полках. Подошла к окну и посмотрела на город. Шторы драпировались вокруг ее обнаженного тела. Потом она обернулась. Ее трясло.

— Однажды ее отец пытался меня соблазнить. — Она скрестила на груди руки.

Я ничего не сказал, лишь натянул одеяло на колени.

— Я находилась в комнате Ариэль, ждала ее с пробежки. Сидела на ее кровати. Он вошел и попытался меня соблазнить.

Я кивнул, наблюдая за ней.

— Но потом домой вернулась Ариэль и застукала нас. Ну, его застукала.

— За какими действиями?

— Ни за какими. Он просто сидел со мной на кровати. Сказал, что хочет помочь мне с домашним заданием. Его рука лежала на моей ноге, когда вошла Ариэль. Вот и все, ясно? Но она страшно разозлилась. Недели две со мной не разговаривала.

Она села на пол рядом со мной. Я натянул на нас одеяло и стал поглаживать ее по спине.

— И это все? Больше ничего? Только рука на твоей ноге?

— Больше ничего, Уилл.

— Ариэль знает, Мари? Я имею в виду — о нас. Ты кому-нибудь говорила?

Она глянула на меня и отвернулась к окну, за которым был тусклый и слабый свет.

— Просто скажи мне, Мари. Мне нужно знать. — Я медленно вздохнул. — Пожалуйста, скажи мне, Мари…

— Нет, — прошептала она, отодвигаясь. — Никто не знает. Я никому не говорила. Ясно?

— Ясно, — сказал я. — Хорошо.

Я снова привлек ее к себе.

— Я никогда никому не скажу, Уилл. — Она расплакалась. — Никогда. Я знаю, чем это грозит. Тебе. Нам. Зачем мне это делать? К черту, Уилл, зачем мне это делать?

— Все нормально. Забыли.

Она рыдала, вздрагивая всем телом. Я обнимал ее, и мне все было понятно.

Вскоре Мари уехала домой, а я остался сидеть на полу.

В те недели я сидел в кафе и читал. Ходил в кино. Вечерами шел в «Ла Палетт» и пил. Спал допоздна, часто за полдень. Я скучал по Мари, и когда город опустел, на улицах становилось все спокойней и спокойней, по мере приближения к Рождеству, мне все больше хотелось, чтобы она вернулась.

Она слала мне сообщения. «Я люблю тебя, Уилл». «Я скучаю по тебе, Уилл». «Боже, как я скучаю по твоему телу. Comme tu me manques!» [56]

В день Рождества я поковырял жареную курицу и выпил бутылку бордо.

Когда мои родители были живы, я садился вместе с ними возле елки, и мы открывали подарки. В Рождественский сочельник, за несколько месяцев до их смерти, мы поехали, чтобы провести с ними неделю. Мы вчетвером ужинали, а за окном валил снег.

Мои родители. Изабелла и я.

После ужина папа разжег камин, и мы сидели все вместе в гостиной и ели пирог с пеканом. Потом Изабелла улеглась на диван, положив голову мне на колени. Мы вчетвером сидели несколько часов, любуясь снегом, который падал в бледном свете фонаря на крыльце.

Теперь я сидел за маленьким столом в своей квартире. Шумы комнаты. Слышался звук разрезающего курицу ножа. Звук льющегося в мое горло вина. Стук бокала, когда я ставил его на стол. Я попытался совсем замереть. Затаил дыхание и представил себя одним в Париже. В комнате в городе, затаившего дыхание.

Через несколько дней после Рождества она прислала сообщение.

Я сидел один в кафе, читая «Игру в классики» [57].

«Я беременна», — было написано в сообщении.

На Рождество мы поехали в Межев. Семейное мероприятие. С нами была моя сестра. Мы были вчетвером. Родители сняли на каникулы шале. Уютное, с широким камином из камня. И все были счастливы. Мне понравилось проводить время с отцом, который пообещал остаться на все праздники. Иногда мы вместе катались на лыжах, только вдвоем. Он очень мило себя вел. Пил меньше обычного. Спрашивал про школу. Помню, я пожалела, что не могу рассказать ему все о своей тайной жизни. Мы сидели вместе на подъемнике, обогретые солнцем, упакованные в свои парки, и говорили, говорили… Он меня смешил. Рассказывал разные истории про Китай, где жил по большей части. Он так часто отсутствовал, что я забыла, как обожаю его, и мне все время хотелось сказать ему правду. Мне почему-то казалось, что он не рассердится. Не устроит скандал, не пойдет в школу, ничего такого не сделает.

Не важно. В итоге я ему так и не сказала.

У меня не пришли вовремя месячные.

В тот день я осталась дома и, пока все остальные катались, пошла в маленькую аптеку на площади перед церковью и купила тест на беременность.

Принесла его домой и заперлась в ванной комнате. Когда увидела положительный результат, то оцепенела. Через какое-то время послала ему сообщение. Не представляю, что он испытал. Я написала только: «Я беременна». И все. То есть после всех этих сообщений, которые я слала — скучаю, скучаю. И потом это. Но на большее меня не хватило. Может, я хотела его наказать, не знаю.

Я никому ничего не сказала. Держала это в себе, пока однажды ночью почувствовала, что просто не выживу. Я встала с постели и выскользнула из дома. Было поздно. Холодно. На улицах лежал свежий снег, и стояла та полная тишина, какая устанавливается зимней ночью в горах. Я шла и шла, а потом позвонила ему. Его голос звучал очень далеко. Но он очень ласково со мной разговаривал.

Большего нельзя было и пожелать. Он сказал, что не оставит меня. Что мы переживем это вместе. Сделаем, как захочу я. Мне нужно об этом поговорить. Серьезно подумать. Я ответила, что не хочу об этом думать. Хочу, чтобы он сказал, что делать. А он ответил, что не может этого сделать, не ему решать. Ведь это мое тело и все такое. Я стояла в снегу и плакала, чувствуя себя так, как на мосту в ту ночь, когда назвала Ариэль сучкой. Он сказал: «Попытайся уснуть, Мари. Я с тобой. Я здесь». Никогда не слышала такого печального голоса.