В Каракасе наступит ночь - Карина Сайнс Борго Страница 5

Моя бабка, суховатая и суровая женщина, в изножье могилы которой какой-то шутник несколько месяцев спустя посадил острый перец чили, умерла в своей постели, громко взывая к восьми своим давно скончавшимся сестрам – к восьми старым женщинам, облаченным в черное с ног до головы. Бабушка отчетливо различала их силуэты за тонкой москитной сеткой, под пологом которой она лежала. Так рассказывала мне мама, которая в отличие от бабки в свои последние минуты не видела никаких родственников, которыми она могла бы руководить со своего трона из подушек и плевательниц. У мамы была только я.

Тем временем священник прочел по служебнику несколько молитв о упокоении души Аделаиды Фалькон. Могильщики вонзили лопаты в глину, предварительно перекрыв яму цементной плитой, которая должна была разделить нас с мамой, когда мы уже обе окажемся в земле под городом, в котором, казалось, даже цветы охотятся на тех, кто слабее. Через несколько минут все было кончено, и я, обернувшись, кивком попрощалась со священником и рабочими. Один из них, худой темнокожий парень с холодными змеиными глазами, кивнул в ответ и посоветовал не задерживаться у могилы. На этой неделе, сказал он, здесь произошло уже три вооруженных ограбления, причем прямо во время похорон. А вам, наверное, не хотелось бы, чтобы вас кто-то испугал, добавил он, глядя на мои ноги.

Было ли это предупреждением или угрозой, я так и не поняла.

В конце концов я снова села в «Форд Зефир», но на душе у меня было неспокойно, и я все время оглядывалась назад. Я просто не могла оставить маму здесь одну. Я не могла уехать, зная, как быстро воры раскопают могилу, чтобы украсть ее очки, ее туфли или даже ее кости. Такие случаи повторялись все чаще и чаще, с тех пор как колдовство сделалось нашей национальной религией. Страна, терявшая зубы от голода, резала головы цыплятам и гадала на человеческих костях.

И тут, впервые за много месяцев, я заплакала. Я плакала всем телом, всем своим существом. Меня трясло от боли и страха. Я плакала по маме. По себе. По тому единому организму, которым мы были. По той беззаконной стране, в которой, чуть только стемнеет, моя мертвая мать окажется во власти живых. Я плакала и думала о ее окоченевшем теле, погребенном в земле, которая никогда больше не узнает спокойствия и мира. Нет, мама, я не боялась умирать, но только потому, что я уже была мертва.

Наш участок находился довольно далеко от въездных ворот кладбища, и, чтобы поскорее вернуться на главную дорогу, мы поехали по одной из боковых дорожек, которая была лишь немногим лучше, чем козья тропа где-нибудь в горах. Крутые повороты. Ямы. То и дело попадающие под колеса крупные камни. Заросшие колеи. Не огражденные обрывы. «Форд» куда-то сворачивал, но я почти не следила за дорогой. Я отключилась от реальности, отгородилась от нее, и меня не волновало, что будет дальше. Либо мы полетим под откос и погибнем, либо нет.

В конце концов водитель снизил скорость и, подавшись вперед, склонился над лоснящимся, почерневшим рулем.

– Это еще что за новости?! – растерянно пробормотал он.

Я подняла голову. Препятствие, не дававшее нам проехать, походило на гигантский оползень, но состояло из множества припаркованных поперек дороги мотоциклов. Здесь их было два или три десятка, и они преграждали нам путь. Владельцы мотоциклов толпились неподалеку. Все они были одеты в красные рубашки, которые правительство раздавало в первые пять лет своего пребывания у власти. Это была униформа «коллективос» – Революционной моторизированной пехоты, которую власть использовала для разгона недовольных, протестовавших против политики команданте-президента, как стали называть вождя Революции после четвертой победы на выборах. Со временем полномочия Революционной пехоты стали шире. Каждый, кто попадал в руки «коллективос», становился жертвой. Что конкретно могло произойти с тем или иным несчастным, зависело только от времени суток и от настроения патруля.

Когда деньги, предназначенные для финансирования Революционной пехоты, закончились, правительство решило поддержать «коллективос» другим способом. Они больше не получали «революционную» зарплату, зато им позволялось воровать и грабить без ограничений. Никто не имел права их трогать. Никто не мог их контролировать. В Революционную пехоту мог вступить каждый, кто не боялся смерти и был готов убивать. Впрочем, под этим названием действовало также немало групп, не имевших никакого отношения к созданной правительством организации; эти группы промышляли в основном тем, что собирали дань с предпринимателей в разных частях города. Обычно они ставили палатки где-нибудь на площади или на перекрестке и часами торчали рядом с ними, опираясь на свои мотоциклы и высматривая жертву, после чего запускали двигатели и мчались в погоню с оружием наготове.

Водитель и я не смотрели друг на друга. Банда впереди пока не заметила нашего присутствия. «Коллективос» сгрудились вокруг импровизированного алтаря, сделанного из двух мотоциклов, на сиденьях которых стоял закрытый гроб. Собравшись в круг, они возлагали на гроб охапки цветов и, набрав в рот спиртного, орошали им свои приношения. Размахивая бутылками, они пили и плевали, пили и плевали – на гроб.

– Это бандиты, и они хоронят кого-то из своих, – тихо объяснил водитель. – Если ты верующая, тогда – молись. – И он рывком переключил рычаг коробки передач на задний ход.

За то время пока мы задним ходом карабкались обратно на склон холма, я успела рассмотреть, что происходит впереди. По-видимому, это была кульминация похорон. Какая-то молодая женщина, одетая в шорты, сандалии и красную рубаху и с тонким «крысиным хвостиком» на затылке, подсадила на гроб девочку лет двенадцати, так что та оказалась верхом на крышке. Должно быть, это была дочь женщины – я поняла это по тому хвастливому жесту, который она сделала, когда, задрав девочке юбчонку, принялась шлепать ее по заду, пока та ритмично двигалась под громкую музыку. От каждого шлепка девочка начинала дергаться и кривляться еще пуще, делая вид, будто танцует под музыку, несущуюся из динамиков трех автомобилей и микроавтобуса, стоявших чуть поодаль, на обочине дороги. «Tumba-la-casa, mami, pero que-tumba-la-casa, tumba-la-casa – ты должна разрушить этот дом, мама…» – гремел, сотрясая воздух, навязчивый реггетон [6].

Никогда еще я не видела похорон, атмосфера которых была бы до такой степени пропитана грубым эротизмом. Девочка на гробе ритмично двигала тазом и бедрами, но ее лицо при этом совершенно ничего не выражало. Казалось, будто ей глубоко безразличны непристойные выкрики и жесты зрителей, безразличны даже шлепки матери, которая, словно на аукционе, предлагала свою дочь любому, кто больше заплатит. При каждом рывке маленьких бедер собравшиеся вокруг гроба мужчины и женщины облизывались и глотали слюни, глотали пиво и агуардиенте, орошали гроб спиртным и громко аплодировали. «Форд» отъехал уже довольно далеко, но я все равно успела рассмотреть вторую девочку – пухленькую малышку, – которая тоже уселась на гроб и принялась тереться промежностью о раскалившуюся на солнце латунную табличку на крышке, под которой неподвижно лежал разлагающийся труп.