Когда боги спят - Сергей Алексеев Страница 5

— Давай позвоним, — мирно предложил Зубатый и принес из передней телефонную трубку.

— Зачем? Там уже ночь!

— Мне просто хочется поговорить с ней.

— Возможно, Маша уснула. Не нужно будить и напоминать!

— Тогда поговорю с Арвием.

— Ты никогда не разговаривал с ним…

— А сейчас хочу! — не сдержался он: — Ты что, запрещаешь говорить с зятем?

— Не запрещаю, пожалуйста, — Катя уже заводилась на слезы. — Но он не говорит по-русски!

Зять принципиально не учил языка, не понимал ни слова, хотя два года занимался бизнесом в России, и, когда приходил в гости, сидел, как чурка, хлопая остекленевшими глазами. Но оставалось легкое подозрение, что Арвий многое понимает и хитрит, прикидывается, чтобы послушать, как о нем будут говорить в семье Маши, особенно ее высокопоставленный отец, ибо стоило ему открыть рот, как зять начинал прислушиваться.

— Успокойся! — буркнул он. — Звонить не будем.

— Погоди! — спохватилась Катя. — Почему тебе вдруг приспичило звонить? Ты что-нибудь слышал? Знаешь?

У него уже не было настроения рассказывать ей о ненормальной старухе, хотя на мгновение захотелось поделиться с женой и обсудить, почему совершенно незнакомый человек бросил ему малопонятные и страшные обвинения.

— Ничего я не слышал, — отмахнулся Зубатый. — Пойдем ужинать, выпьем по рюмке…

— Толя, ты что-то не договариваешь! О чем ты хотел говорить с Машей?

— Да ни о чем!

— Тогда почему спрашиваешь, все ли в порядке? У нее должно что-то случиться?

— Ну с чего ты взяла?! С чего?

Она ответила текстом из какой-то пьесы:

— Материнское сердце не обманешь…

— Сегодня на Серебряной подошла какая-то старуха, — неожиданно для себя признался он. — И напророчила… В общем, все это ерунда.

— Постой, что она напророчила?

— Да она больная, сумасшедшая! Не стоит обращать внимания…

— Заикнулся — досказывай! Что ты скрываешь от меня? О Маше говорила?

— Нам нужно беречь ее…

— От чего?

— Толком не понял. Несла какой-то бред…

— Найди эту старуху и спроси! Неужели не понимаешь, как это важно?

— Хорошо, найду и спрошу! — рассердился он. — Хватит об этом!

— Почему ты на мне срываешь зло? Почему все время кричишь на меня?

Зубатый промолчал, а Катя вновь стала плаксивой и жалкой.

— Я теперь стану думать о твоих словах… Как бы с Машей ничего не случилось.

— Думай! — бросил он, отворяя двери. — Мне уже отсекли правую руку…

У Зубатого язык бы не повернулся впрямую обвинить ее в чем-то или хотя бы высказать претензии, однако он считал жену виновной в том, что произошло, и считал так давно, еще до гибели Саши, когда она втянула сына в театральную богемную жизнь и отняла последнюю возможность пробудить в нем мужской характер. Да, здесь медвежью услугу оказал знаменитый Ал. Михайлов; одной матери вряд ли бы удалось согнуть упрямого, себе на уме, сына, а этот респектабельный, всемогущий барин и органичный актер играючи убедил парня, что у него явный талант лицедея. Просто мужик приехал в провинцию, расслабился, а тут еще встретил свою ученицу, вспомнил что-то из молодости, и ему захотелось побыть немного широким и благородным. Разумеется, Катя цвела и пахла от радости, а Саша сдал карабин и почти перестал разговаривать с отцом, и однажды, когда Зубатый собирался на охоту, открыл дверь к нему в кабинет, понаблюдал, прислонясь к косяку, и обронил фразу, почти скопированную у режиссера:

— Убивать для развлечения — средневековье, папа.

Потом он много раз жалел, что взвинтился и сразу заговорил грубо, по-мужски, полагая, что никто не слышит, но сдержаться не мог, ибо не терпел лицемерия, тем паче зазвучавшего из сыновьих уст.

— Ты мясо ешь? — спросил.

— Да, я плотоядный, — дерзковато признался Саша.

— Значит, кто-то должен убить животное, а ты только есть? Кто-то режет горло, сдирает шкуру, пачкает руки в крови, а ты аккуратненько вилочкой ковыряешь жареную котлету. И остаешься гуманистом? Ты чист и безгрешен?

— Это демагогия, папа.

— Если это демагогия — ешь морковку и траву!

У сына уже тогда была мешанина в голове, хотя он только начал учиться в студий, причем мешанина с ярко выраженным юношеским максимализмом и откровенными атавизмами детства. Когда-то таких называли просто и емко — недоросль.

— Я бы с удовольствием стал вегетарианцем, — как-то вдруг беспомощно признался Саша. — Но для работы мозга нужен животный белок. И для роста мышц тоже…

— В таком случае соси титьку! — в сердцах посоветовал он, и тут из-за спины Саши вывернулась Катя.

— Ты как разговариваешь с сыном?…

Тут и случилась их первая, не связанная с театром, семейная крупная ссора, еще больше испортившая отношения с Сашей, а вернее, отдалившая его от отца. Внешне это почти не проявлялось, и через несколько дней все утряслось, сгладилось, но не само собой, а с помощью челночной дипломатии Маши, которая будто бы тайно бегала от отца к матери, затем к Саше и обратно. У нее был дар международного политика, умеющего сглаживать углы, находить компромиссы и предотвращать войны. Но вот что она нашла в этом финском бизнесмене, обликом и характером напоминающего туповатого, но способного пролезть в любую нору, фокстерьера? Как-то не хотелось верить, что только деньги и жизнь в благополучной и тихой стране Суоми…

После того, как сын отказался от охоты, неожиданный интерес к ней проявил сам Ал. Михайлов.

Однажды он пришел, когда Зубатый собирался на открытие весенней охоты и был в хорошем расположении духа. Для каждого мужчины, когда-то испытавшего охотничью судьбу и чувства ловца, добытчика, те самые чувства, что отличают его от женщины, сама охота начинается намного раньше, чем выход в поле — со сборов, поскольку они становятся чуть ли не религиозным ритуалом. И вот понаблюдав, как губернатор священнодействует с одеждой, боеприпасами и оружием, этот светский лев вдруг пожелал съездить с Зубатым хоть разок, без ружья, и лишь посмотреть, что же такого магического есть в древнем занятии и чем оно притягивает людей.

Безоружный Ал. Михайлов едва выдержал полчаса, и будучи человеком артистичным, творческим, не смог безучастно наблюдать, как невысоко над головой, с треском и шелестом крыльев летят стаи гусей и вдруг падают от удачных выстрелов. Он выхватил у егеря ружье и с мальчишеской страстью, забыв о своей известной персоне, упиваясь неведомой и диковатой радостью, открыл пальбу.