Мордовский марафон - Эдуард Кузнецов Страница 5

Всемогущество

Сперва, выклянчив у небес всемогущество и неуязвимость, я, понятное дело, ринулся переустраивать мир, но довольно скоро впал в уныние, обнаружив, что земной кавардак от моего рвения не убывает. К тому же меня весьма удручало отсутствие надлежащей твердости в обращении с толпой просителей, денно и нощно осаждавших мой дом, — я не умею отказывать и потому трудился до полного изнеможения, едва урывая пару часов для сна. Я не высыпался, и это было мучительней всего. Дальше так продолжаться не могло, и однажды, едва рассвело, оставив на столе записку: «Уехал в отпуск», я тихонько выбрался через окно на улицу.

Пронзительно скрежеща на поворотах, трамвай неспешно катил по узким улочкам моего детства — угрюмые коробки новых домов как сквозь землю провалились, и палисадники до щатых развалюх желтели, как прежде, подсолнухами и георгинами.

«Измайловский парк», — тонко пропела девчонка-кондукторша. Я сошел.

Утреннее безлюдье аллей, бодрящая прохлада, прозрачная хрустальная тишина в звонких трещинках птичьих голосишек, трава в ртутных шариках росы… А вот и Девственный лес — на кустах белеют, как свечи на праздничной елке, презервативы: окрестные прелестницы испокон веку избавляются тут от постылой девственности.

Зачем тебя сюда занесло? Уж не надеешься ли ты встретить здесь себя давнего, в штопаной рубашонке, с авоськой, где звякают бутылки из-под водки. Что ты ему скажешь? Твоей печали он удивится и не поймет. «Зачем бутылки? переспросит. — Так на кино же!..»

Выбрав бугорок посуше, я расстелил плащ и едва успел озабоченно сморщить лоб, как сон сморил меня.

Проснулся я далеко за полдень — голова потрескивала от жары, в животе требовательно урчало. В карманах ни крошки, и сигареты так и остались лежать на рояле… Ну, да ладно, сейчас не до этого.

В первую очередь, решил я, надо быть самим собой. Это главное. Поскольку ты не знаешь, что именно следует делать для того, чтобы все человечество с утра до ночи надрывалось от счастливого смеха, надо ограничить вмешательство в людские неурядицы случаями очевидной несправедливости и вопиющих злодейств. И не будь сволочью, сказал я себе, не лезь из шкуры вон, а то станешь тираном. К тому же (хватит кривляться!) твоего сострадания к жертвам верховной власти, пьяниц-мужей, подлецов соседей и преступников хватает лишь на два три часа потом ты становишься нетерпелив, ядовито-насмешлив, раздражителен и не столько вслушиваешься в стоны сирых и вдовых, сколько борешься с желанием напиться вдрызг и крушить налево и направо все, что ни попадя.

Итак: три часа в день — с восьми до одиннадцати — пусть приходят обиженные и обездоленные, я их утешу и своей рукой накажу обидчиков.

Да, надо бы сперва казнить смертью тюремщиков — и не одних лишь ключников, но всех. На это у меня уйдет, пожалуй, года полтора-два… Нет, сошлю-ка я их на остров — пусть строят там свой казарменный рай и сами загоняют друг друга в лагеря.

Значит, утром с восьми до одиннадцати…

Хотя вот что: отправлюсь-ка я, словно старинный рыцарь из книжки, странствовать по белу свету — из города в город, из деревни в деревню. Спешить все равно некуда — как моря кружкой не вычерпать, так и бед людских не избыть. Въезжаю в деревню и созываю народ: «А ну, какие у вас тут беды-злосчастья? Где Кащей, где Соловей-разбойник, Серый Волк и Мерлин?» И прямо на месте творю суд и расправу, потом разбиваю в ближайшей роще у ручья палатку и объявляю конкурс местных красавиц.

Да не забыть бы ввести спецуказом обязательные для всех лиц женского пола от 15 до 45 лет ежедневные получасовые упражнения с хула-хуп. (Хула-хуп чрезвычайно полезен для тазобедренных суставов, наделяя их умопомрачительной эластичностью, к тому же он, укрепляя брюшной пресс, утончает талию, а при тонкой талии да еще крутые бедра, если они не слишком заросли жиром, но изощренно игривы, резвы и упруги, — что может быть привлекательней?)

Счастливой победительнице конкурса дозволено будить меня ночью хоть десять раз. Десять многовато вроде бы, ну, скажем, пять. Да, пять — в самый раз. Если не каждую ночь…

Главное — не лицемерить, любви к людям у тебя не более чем на два-три часа в день, а потом — палатка в роще у ручья.

Значит, первое — наесться досыта, второе — продать дом и купить коня, третье — указ о хула-хуп, четвертое — … нет, третье — сослать тюремщиков на остров, четвертое — указ о хула-хуп, пятое — обзавестись палаткой и большим надувным матрацем. Основное — быть самим собой, и все сразу станет на свои места.

* * *

Теперь я целыми днями галопирую на белом коне, а вечером вслушиваюсь в веселый лепет ручья возле палатки. О чем это он так звонко?.. Скорей бы отбой — уснуть, а утром дадут хлеба. (Как долго тянутся 15 суток в карцере: ни курить, ни читать, кормят через день, нары открывают только на ночь…)

Со свиданием теперь не знаю как. Может, в октябре Люся сумеет приехать. Но поговаривают, что всех нас, полосатиков, скоро этапируют в какой-то другой лагерь. Куда?

Я так и не получил твоего майского письма, что крайне огорчительно. Ради Бога, учись эпистолярным манерам-маневрам. Без них наша переписка вечно будет под угрозой. Во всяком случае, в эти первые годы, когда они особенно пристально изучают нас. Потом-то, думаю, контроль поослабнет… Если мы ни на чем не попадемся. Когда дела дрянь, пиши, что живешь неплохо, когда действительно так себе, сообщай, что у тебя все расчудесно — я пойму. Если невтерпеж и гневное слово так и рвет сердце, то, выкрикнув его, не забудь потом упомянуть, что вообще-то все ужасно здорово… Тут то же правило, что и в печати: критика допустима лишь в одном виде: во-первых, никаких обобщений, а во-вторых, чем больше критики вначале, тем иступленной должна быть осанна в конце.

В ближайшее время меня, полагаю, начнут крепко теснить и, конечно, в первую очередь будут придираться к письмам. Я намерен активно огрызаться, но письма… письма надо стараться вывести из-под огня. Придется уснащать их большим количеством лоялистских фразочек — пусть это тебя не смущает, но всего лишь служит знаком, что я все еще в состоянии войны. Куда же от нее денешься? Хотя, между прочим, замечу, по-настоящему сильный до войны с лагерным начальством не опускается (что, конечно, не значит, что всякий невоюющий Геракл), и внешне он — олицетворение спокойного послушания, конечно, послушания в известных пределах и без ущерба для личного достоинства, ибо оно как бы добровольно, и начальство, в свою очередь, опасливо-уважительно обходит его… Во всех случаях он редко бывает жертвой явного злоупотребления властью. Между ними словно бы заключен негласный договор, суть которого в обоюдном признании и нежелательности конфликтов, в которых сильного (на то он и сильный) иногда может поддерживать чуть ли не вся зона. Но время от времени силу надо демонстрировать — в крайней ситуации, — и это всегда сопряжено с большим риском, ибо демонстрация силы обязана быть сильной демонстрацией. То бишь порой на грани жизни и смерти. Но, заметь, опять же не ради победы (победить стоглавую гидру начальства, особенно низового красноносого, заключенному никак невозможно), а всего лишь для подтверждения всегдашней готовности отстаивать свои малейшие права большой кровью. Быть сильным должность хлопотливая и рискованная, но единственно пристойная в лагере.