Бэстолочь - Юрий Вяземский Страница 5

– Танюшенька, киска, ведь мы же договорились. Это «прощай» для вас точно удар поддых. Понимаете?

«Ну точно! Она удар и играет», – думает Кирилл.

Таня безуспешно пытается освободиться от Эдика и вот-вот заплачет.

Кирилл не выдерживает. Он подходит к Тане, вырывает ее из цепких Эдиковых ручонок и отводит в сторону.

– Таня, послушайте меня, – говорит Кирилл. – Плюньте вы на все эти состояния. Какое здесь, к черту, может быть состояние, когда текст бредовый… Сделаем так. Вы произносите свое «до свидания». Я вам чуть заметно киваю. Потом вы поворачиваетесь ко мне спиной и делаете несколько шагов. И тут вам вслед я произношу «прощайте». А вы резко оборачиваетесь и на этом повороте делаете удивленное лицо. Понятно?

Таня благодарно кивает.

«В десятом фильме снимается, а так ничему и не научилась. Ведь элементарный актерский прием», – думает Кирилл, возвращаясь на место.

– Гениально! – кричит Влад, когда ему показывают. – Наконец-то мы нашли нужное решение сцене. Повторим и тут же снимаем! Все готовы?

«Это они уже сняли. Черт знает зачем я это читаю? Зачем я вообще взял в руки этот дурацкий сценарий?»– подумал Кирилл.

Он пошел в ванную, взял со стеклянной полки бритвенный станок, вставил лезвие, потом посмотрел на себя в зеркало и тут снова, в который уже раз после Диминого звонка, мысленно повторил: «Зоя Николаевна умерла. Как же так?»

Наружности она была заурядной. Невысокого роста, с простым, слегка рябоватым лицом и бесцветными глазами. Насколько помнил ее Кирилл, она всегда выглядела пожилой, но никогда старой, и волосы у нее всегда были седые; точнее, серые, с грязноватым даже оттенком, и довольно реденькие. И в то же время было в ней нечто такое, что сразу же привлекало и подкупало. Улыбка, что ли, ее ласковая и немного грустная. Или умение смотреть на своего собеседника, будто она проникла ему глубоко в душу и тут же все поняла, и притом так осторожно проникла и так бережно заглянула, что не бежать хотелось от этого взгляда, не замыкаться в себе, а, наоборот, раскрыться навстречу его прикосновению и освободиться от всего, что тяжело лежало под сердцем.

Она преподавала французский в институте… В каком-то институте, название которого Кирилл теперь уже не помнил… в котором еще учился Дима Стрельчик… Да бог с ним!

Главное, что она научила Кирилла литературе, вернее – понимать и любить литературу, которую сама знала и понимала изумительно.

«Литературе вообще нельзя научить, а в школе особенно, – как-то объясняла Кириллу Зоя Николаевна. – Видишь ли, когда преподаешь в школе, скажем, Толстого, главное, на мой взгляд, чтобы твой ученик не возненавидел великого классика и его героев, едва прикоснувшись к ним, не потерял их для себя на долгие годы. Для того чтобы действительно узнать Толстого, надо уже быть взрослым человеком. А пока надо постараться, чтобы от встречи с Толстым у молодого человека осталось по крайней мере радостное впечатление, ощущение чего-то светлого и во многом непонятного, к чему хотелось бы вновь и вновь возвращаться в дальнейшем… Самое страшное, что может сделать педагог – это заставлять из-под палки читать великого художника. Это, если хочешь, профессиональное преступление… Я знала одного человека, которому в школе привили такое отвращение к Гоголю – как ни чудовищно это звучит, но именно так оно и было, – что понадобилось целых двадцать лет на то, чтобы он избавился наконец от плодов этой антигоголевской терапии и уже в весьма зрелом возрасте „открыл“ для себя Гоголя».

Кирилла миновала участь знакомого Зои Николаевны. Гоголя он любил, может быть, потому, что Нина Ивановна, его школьная «литераторша», учительницей была настолько никудышной, что даже испортить ничего не могла…

Да, точно… Когда они с Димой Стрельчиком встретились у Никитских ворот, шел дождь, косой и колючий от холодного ветра, и Дима предложил Кириллу на секундочку зайти к его «француженке», которая обещала-де Диме какую-то интересную книгу. Они зашли, просидели у «француженки» около четырех часов, а когда наконец собрались уходить, Кирилл вдруг, сам того не ожидая, спросил:

– Зоя Николаевна, можно я к вам приду еще раз? – И, не дожидаясь разрешения, волнуясь и стыдясь собственной бестактности, добавил: – А завтра вечером можно?

– Конечно же можно. Но только обязательно завтра вечером, – ответила Зоя Николаевна.

Позже Кирилл случайно узнал, что в тот вечер, на который ей назначил встречу Кирилл, Зоя Николаевна собиралась пойти на концерт.

– Ну зачем вы так сделали? – удивлялся потом Кирилл. – Я бы мог прийти и на следующий день, и через неделю. И потом, я не понимаю… Совершенно чужой вам человек…

– Видишь ли, Кирилл, мне тогда показалось, что этот твой приход был тебе значительно нужнее, чем мне – мой концерт, – ответила Зоя Николаевна.

Конечно же нужнее…

Кирилл задумался и, сделав неосторожное движение, порезался. Он не заметил этого движения, он и боли не почувствовал и удивился, когда увидел на щеке узенькую полоску крови.

«Надо же, черт побери! – с досадой подумал Кирилл и тут же успокоил себя: – Ничего. Пустяковая царапина. Наложат тон, и не будет заметно».

Кирилл взял кусочек ватки, смочил ее одеколоном и протер царапину. Но через секунду порез снова наполнился кровью, которая потекла вниз по щеке, слегка задержалась на скуле, а потом сорвалась вниз на шею, за ворот рубашки. Кирилл снова стер кровь ваткой, и снова порез наполнился кровью.

«Йодом бы. Да неохота пачкать физиономию», – подумал Кирилл.

«Самопожертвование вдвойне вредно. Оно не только губит того, кто жертвует, но и вредит тем, ради кого приносится жертва…»

Теперь уже не вспомнить, каким чередом разговор коснулся «Дяди Вани» в тот вечер с колючим дождем на холодном ветру, в который Кирилл впервые увидел Зою Николаевну. Кирилл и Дима Стрельчик стали спорить в коридоре, где Зоя Николаевна передала Диме книжку, а продолжали уже в комнате. Они едва обращали внимание на хозяйку, которая незаметно отобрала у них мокрые плащи, незаметно провела по длинному коридору коммунальной квартиры в свою комнату, где, усадив их на стулья, незаметно устроилась на кушетке, сбоку от споривших. Она все время молчала, но если бы вдруг вышла из комнаты, спор наверняка тут же прекратился, а сами спорщики удивились бы неестественности положения: в чужой квартире, на глазах посторонней в общем-то им обоим женщины с таким азартом сцепились, не замечая ничего вокруг себя.

– Да пойми ты, старик, – убеждал Дима Стрельчик. – Ведь в этом же вся гениальность «Дяди Вани»! Это основная идея Чехова! Дядя Ваня – зло, как ты не понимаешь! Да, трагедия. Да, у него все от чистого сердца. Но его доброта вредна, она калечит людей. Злых и бессердечных она укрепляет в их жестокости и бессердечии, а добрых делает еще более несчастными, безответными и несправедливо униженными. Доброта дяди Вани социально вредна, если хочешь.

Кирилл не желал с ним соглашаться. Доброта, рассуждал он, в принципе не может быть полезной или вредной ни социально, ни еще как-либо, как не может быть полезной или вредной истина. Другое дело, что доброту, как и истину, вернее, познание истины можно использовать для достижения как полезных, так и вредных для людей целей. Не доброта дяди Вани принесла несчастье, а то, что эгоистичные люди в корыстных целях использовали его доброту.