Человек из офиса - Гильермо Саккоманно Страница 5

Вирус. Мысль о вирусе парализует его. Миллионы инфицированных на всей планете. От мысли о вирусе размяк. Все же, если упомянет о риске вируса, будет выглядеть заботливым кабальеро. С девушкой на себе, тяжело дыша, умудряется спросить, нет ли презерватива. Если он сомневается, отвечает она, презервативы на ночном столике. Он же не гуляка, объясняет она ему. А у тех презервативы всегда при себе. Не нужно так ворочаться, говорит она, хочет ощутить его. Он думает, если она держит презервативы на ночном столике, наготове, должно быть, пользовалась ими с шефом. Чтобы не забеременеть. Хотя можно предположить и другое: чтобы застраховаться от неразборчивых связей шефа. Несомненно, секретарша не единственная, кого шеф трахает. Но если судить по поведению девушки этой ночью, почему бы не догадаться, что кроме шефа у нее есть и другие любовники. Он понимает, что, если продолжит эти домыслы, все погубит.

Готов хоть помереть меж ее ног.

Раннее утро. Человек из офиса погружается в утренний туман. Хромает. Поднимает воротничок пальто. Фонарь, его тень, лужи. Слишком поздно. Или слишком рано. В этот час поезда подземки редки. Хорошо бы вернуться домой пораньше.

Сослуживцам он рассказывает, что его домашний очаг, его семья — большая ценность в наши времена морального кризиса. Он имеет в виду своих любимых — жену и детей, получивших хорошее воспитание, которое основано на жертвенности и привязанности. С восторгом говорит о своем очаге и семье. Очаг — это съемная квартира неподалеку от пригородного автовокзала, трехкомнатная, на заднем фасаде, сумрачная, тесная и смрадная. Семейная обстановка, которую он описывает в офисе, не имеет ничего общего с правдой. Его жена — огромная туша с лошадиным лицом, угрюмая деспотичная тетка, а ее дети — выводок распущенных обжор. Требуют от него соковыжималок, миксеров, расписных кроссовок, путешествий, автомобиль. Неблагодарные, могли бы довольствоваться тем, что имеют возможность отправляться в кровать с брюхом, набитым гамбургерами, сосисками, хрустящей картошкой и кока-колой. Иногда ему трудно их различать. Все так похожи на мать. Все больше и больше похожи. Часто воображает, как он их изведет.

Всех, кроме старичка, единственного, кто выделяется из этого орущего месива, — белесого, бледного мальчишки с белыми зрачками, лицом, пересеченным синими венами, изнуренного. Его скелет — словно не из костей, а из проволоки. Всегда согнут, взгляд всегда снизу. Это его сын, самый болезненный. Ужасно робкий, старичок всегда молчит, остерегаясь взбучки, которая постоянно ему грозит. От человека из офиса не ускользнуло, что из всего выводка этот хилый мальчонка больше всех похож на него. Как и отец, старичок хромает.

В одном научно-популярном туристическом журнале он прочел статью: на юге найден череп, которому семнадцать миллионов лет. Считают, что череп принадлежит подвиду обезьян размером с кошку, только обезьянке большеголовой, удивительно большеголовой, что, по мнению журнала, заставляет предположить необыкновенные размеры мозга. Жизнь на деревьях помешала этой обезьянке стать прямоходящей. Человек из офиса не может смотреть на старичка, не припоминая ту обезьяну. Еще старичок — исключение в том смысле, что, в отличие от остального выводка, внушает не отвращение, а жалость. Старичок не столько сын, сколько сокамерник. Каждый раз, вспоминая о старичке, он ощущает бессильную ярость. Ему бы хотелось, чтобы один из его сыновей, хотя бы один, был другим. Не сверхчеловеком, хотя бы просто нормальным. Не такое уж невыполнимое желание. Может быть, это у него в крови что-то такое — принижающее. Старичок тому пример.

Зовет его старичком просто потому, что нет другого определения, которое подошло бы точней бедному мальчишке. Огорчает, что не может думать о старичке постоянно. Ведь нельзя помнить о жертвах постоянно, если еще хочешь жить, убеждает он себя.

Лай вдалеке. Клонированные псы. Пустынные улицы и авениды. Бежит к подземке. Лай приближается. Ненавидит бег. Из-за хромоты ненавидит бег. Вход в подземку. Собаки преследуют. Лай уже на лестнице. К счастью, подходит поезд. Двери открываются. И закрываются, уберегая от своры.

До его дома ехать сорок минут. Замерз, в конце вагона трет руки, чтобы согреться. Вернувшись в свою квартиру, сочинит правдоподобную причину, чтобы объяснить, почему возвращается из офиса так поздно. Может изобрести себе алиби: был арестован во время облавы. Обнюхивает пальцы: запах девушки. Все его тело должно ею пахнуть. Как только придет, закроется в ванной. Только бы жена не застала под душем в такой час.

Поезд замедляет ход. Выходя, подбирает фразы, которые произнесет. Говорит на ходу. Подойдя к дому, замирает. Во рту пересохло. Уже у подъезда слышит далекий взрыв. В конце улицы вздымается пламя. Снова теракт.

Лифт не работает. Поднимается по лестнице. Прежде чем войти в квартиру, ждет, чтобы успокоилось дыхание. Входит, не зажигая свет. Как ребенок, который, напроказив, струсил перед неизбежностью наказания. Теплая мгла пахнет табаком, грязным бельем, подгоревшей сковородкой и эвкалиптом — испаряясь на обогревателе в алюминиевом кувшине, он пытается заглушить этот плотный смрад. Хотелось бы остаться с ароматом секретарши на всем теле. Но надо быть благоразумным. Представляет себе разъяренную жену во главе выводка толстяков, как они пробираются между письменными столами к секретарше. В спешке — под душ. Одевается. Окутанный паром, распахивает оконце и ждет, чтобы ванная проветрилась.

Проводит полотенцем по запотевшему зеркалу. С подавленным настроением смотрится в зеркало. Бледность, остекленелый взгляд. Принимается за бритье. Нечаянно порезался. Из ранки на шее кровь капает в раковину. Стоя перед зеркалом, наблюдает кровотечение. Кровь в белой раковине — это сигнал. Вот если бы изничтожить семью. Кровь взбадривает его. Чего все они хотят от жизни: машину, электроприборы, фирменные кроссовки, электронные игрушки, звукозаписи, гигантские телевизоры. Но судьба не фирменная посудомойка и не джинсы. Он купит яд, бензопилу и — за дело. Но в плане много неясностей, начиная с того, где и какой яд покупать, и кончая мясницкой ловкостью, с какой надо будет расчленять тела. А еще потребуется тщательная уборка кухни и всей квартиры. И погрузить останки в мешки для мусора, разнести их по свалкам — значит, таскать их туда-сюда, избегая военных патрулей. Не хочет представлять себя таскающим мешки с обрубками. Парки, свалки, строительные котлованы, заброшенные сараи, порт. И придется найти объяснение загадочному исчезновению семьи. Меньше проблем, приходит ему в голову, будет с утечкой газа. Такой вид смерти будет менее болезненным для всех, и к тому же его проще объяснить. Поздно приходит из офиса, чувствует запах газа, удостоверяется, что все мертвы, и, наконец, раскрыв окна, звонит в Службу спасения, в полицию. В любом из этих вариантов — и с ядом, и с газом — оставить старичка живым стало бы помехой. Жаль, что приходится включить и старичка.

Пар все не уходит из ванной. Порез все кровоточит. Мог бы всю жизнь смотреть на свою кровь, как падают капли, разбиваясь в раковине. Пара стало поменьше.

Жена уже в дверях, уставилась на него.