Пока мы рядом - Ольга Литаврина Страница 5

Я открыл бутылку коньяка и плеснул на дно одного из двух бокалов. В любом случае Бесс сейчас вряд ли есть на кого надеяться в Москве, кроме меня. По крайне мере, в связи со Стасом. А значит, в оставшиеся три часа мне необходимо взять себя в руки, сосредоточиться и попытаться пройти путь, которым мы пришли к позавчерашней встрече, с самого начала. Пройти для того, чтобы в дальнейшем не совершить никакой ошибки. Ведь искать здесь эту девочку некому. Пока там ее папаша Ричард поинтересуется ею, пока заработает наша неповоротливая правоохранительная система, время будет безнадежно упущено. Поэтому-то, Брэйвхарт, любая мелочь в твоих воспоминаниях поможет понять, кто мог опередить тебя в «страшно важном», как сказала эта девочка, деле. Надо еще понять, как включиться в эту гонку, если не победителем, то хотя бы на равных.

И я продолжил разматывать свой «горестный свиток», который все равно уже не в силах был оставить на полпути.

Итак, я был Отважным Сердцем, Долбин – Белым Мустангом, Майка – красавицей Уа-та-Уа, а Ерохин, конечно же, Зверобоем и Верной Рукой, другом индейцев. Такими мы были в нашей тайной от взрослых самостоятельной жизни.

Я уже упоминал, что нас сближала с самого знакомства известная «неправильность» наших семей. «Неправильными», непривычными были и мы сами.

Недаром я с детства не могу слышать любимое выражение моей матери – «человек не нашего круга». Да, мы были не «их» круга, мы отторгали этот узколобый ханжеский «круг» так же, как и он нас, и мы создали свое собственное нерушимое братство – братство чистых сердец, верности и чести, братство единственной любви и единственной, неповторимой дружбы – таких, о которых мы только читали в любимых книгах и тогда еще наивно надеялись сохранить…

Не удивляйся, читатель, что я замучил тебя отвлеченными материями, так пока и не приступая к главному – к этим фотографиям и бумагам на столе, возле хрустальной вазочки с фруктами, от которых мне даже почудился знакомый Майкин запах – золотисто-зеленой свежескошенной луговой травы.

Не удивляйся и сразу приготовься к тому, что за оставшиеся три часа я так и не притронусь к этим щемящим сердце бумагам. Причину ты узнаешь позже. А пока пройдемся еще немного путями нашей юности – возможно, узнав нас, действующих лиц этого невыдуманного детектива, ты сумеешь быстрее и лучше меня ответить на все запутанные вопросы…

Люди привлекали мое неутомимое внимание с самого детства. Когда мне только исполнилось шесть, в конце лета мы дольше всех задержались с возвращением в Москву из Краскова. Вот тогда мне и взбрело в голову втайне от бабушки попробовать силу своей детской харизмы и самостоятельно найти попутчиков, чтобы вернуться в Москву одному и без денег.

На мой взгляд, предприятие это удалось лучше некуда. Я совершенно беспрепятственно прокрался мимо комендантского домика за ворота, успешно дошел до станции и мгновенно обаял в ожидании электрички маму с дочкой моего возраста, которые довезли меня до самого нашего дома на улице Серафимовича и всю дорогу усердно потчевали очень вкусными крупными вишнями. Я с удовольствием рассказывал душераздирающую историю о том, как преданно ухаживаю за больной бабушкой на даче и самостоятельно доставляю из Москвы нужные лекарства. Возможно, они купили бы даже и сами лекарства, но я соврал, что рецепты хранятся дома, и с благодарностью распрощался с ними. Поздно вечером я явился к испуганной матери и продолжил свое вранье, уверяя, что приехал с бабушкой, что она задержалась и подойдет, но позже…

Правда, радость от собственной храбрости и находчивости продлилась недолго. На следующее же утро мать отпросилась с работы и отвезла меня обратно в Красково, под бдительное бабкино око. И запомнилось мне не сочувствие и жалость к старенькой сухонькой бабке и соседям, которые почти до утра искали меня возле станции и по берегам извилистой речки Пехорки, а довольно неприятное открытие, которое пришлось мне сделать в конечном итоге. Открытие это я сделал чуть позже, когда вместо радости по поводу чудесного спасения мать и бабка принялись обсуждать варианты моего наказания – от запрета на встречи с друзьями до полной изоляции дома и перевода документов в другую школу. И даже не это особенно сразило меня, а то, как во время разговора мать и бабка толкали меня одна к другой, повторяя: «Это же твой сын, ты его и забирай, мне он не нужен!», «Это и твой внук, ты его так воспитала, забирай сама!».

Я, конечно, поверил в свою полную ненужность им и впервые понял, что человек на свете одинок. И что для близких я – только объект постоянных поучений и совсем не похож ни на кого из них, кроме, может быть, таинственного отца, так что имею все шансы вырасти таким же ни на что не способным изгоем. Видимо, поэтому отношение к родным, не исключая матери, так и осталось у меня отчужденным и недоверчивым, совсем не таким, каким оно было, к примеру, у Стаса.

Правда, природного моего интереса к людям это происшествие не убавило. Наоборот, постоянно и строго судимый в собственном семействе, я раз и навсегда избавился от привычки кого-то судить и наставлять. Слава богу, в моей профессии эта привычка совершенно излишняя. Люди не перестают притягивать меня такими, какие они есть, со всеми своими грехами и пороками, без которых они были бы пресны и безлики. Я не навязываю людям себя, напротив, я готов часами выслушивать их исповеди при условии полной искренности. Возможно, именно эта черта во мне и привлекает женщин – мое внимание к их внутреннему миру они принимают за другое чувство, а моя боязнь обидеть их заставляет бесконечно затягивать скучные, однообразные связи…

Что же до тех, кого я действительно любил, – они были со мной так недолго, что даже сейчас мне невыносима мысль, что в реку нашей юности никак нельзя окунуться дважды…

Ладно, пусть хотя бы этот коньяк оживит мою горькую память. Наш союз «сердец четырех» состоял из Стаса, жившего в нелепом домике напротив Дома на набережной, и нас – Веньки, Майки и меня, – отторгнутых узким кругом «правительственных детей», живущих в нашем доме.

Венька Ерохин был действительно похож на Есенина, еще не оглушенного сокрушительной славой «московского повесы». Жилось ему нелегко – его вечно шпыняли за то, что он «босяк безродный», «подкидыш» и «не ценит своего счастья». Но ни до него, ни после я не встречал человека, который так умел бы радоваться. Настроение Веньки практически никогда и ни от чего не портилось. Если его не пускали гулять – он радовался тому, что может сидеть дома и придумывать новые сюжеты для наших похождений. Если обзывали «безродным» – радовался, что настоящая его мать, конечно, не такая кислая и унылая, как приемная Валерия Васильевна. Если погода была плохая, Венька с радостью оставался у меня или у Стаса, а когда нас выгоняли из дома – с удовольствием строил в тогда еще заросшем Репинском сквере шалаш. Он радовался, глядя на Майку, и, думаю, больше меня и Стаса любил ее. Любил не для себя, а для нее самой. Мы тогда, конечно, все ходили в атеистах, но Венька действительно любил нас – всех троих – по Библии, как самого себя. Так же, как в себе, ему не все и не всегда в нас нравилось, и так же, как в себя, он в нас верил – верил, что ни один из нашей четверки не предаст ни дружбы, ни любви. Так оно и было до тех пор, пока мы были все вместе. Пока в восемнадцать лет Майка скоропалительно не выскочила замуж за Стаса и столь же скоропалительно не разошлась с ним…