Ноги - Сергей Самсонов Страница 5

— Люди Коплевича?

— Видимо, да. Они от меня ни на шаг не отступали.

— Вы не могли попросить защиты у своих властей?

— Ну, вы даете! Вот они, которые за мной гнались, и есть вся наша настоящая власть. А закон что дышло, куда повернешь, туда и вышло.

— Что он сказал? — обернулся Хэнк к переводчику.

Тот запнулся и неуверенно ответил:

— Какой-то фразеологический оборот. Русская пословица. Что дальше? Продолжайте, Семен.

— Едем мы в аэропорт, а эти козлы за нами по пятам. К автостоянке очередь большая, мы застряли — этот ваш Хосе и говорит: «Беги! Найди терминал с грузами на сто тринадцатый рейс. Это единственный шанс! Четвертый коридор, пятый отсек». Побежал я. И вовремя. Они машину бросили и за мной. Бег с препятствиями устроили по пересеченной местности. Там же люди кругом, чемоданы, тележки. И везде еще охрана, турникеты, веревки какие-то натянуты. Я так в жизни никогда не бегал. А эти, суки, ловкие попались, забежали сразу с двух с концов — пришлось мне с разбегу прямо в стену стеклянную прыгать. Ну, я взял и прыгнул. Стекло лопнуло, кругом осколки посыпались, ко мне уже и местная охрана бежит… А за стеклом коридоры служебные, лестница, и я по этой лестнице вниз. Попадаю вроде как в гараж подземный, опять бегу… Там по стрелкам — грузы, грузы… Я по стрелкам бегу. Как мне и сказали, четвертый коридор, пятый отсек. Тут навстречу работяга из местных, грузчик вроде. Я его за глотку. Гдe, говорю, тут грузы на сто тринадцатый рейс? «Москва — Барселона» где? Он хрипит: «Ты что здесь? Тебе же здесь нельзя». Я говорю: «Мне оставаться тут нельзя, веди меня быстро». Он опять мне: «Ты охренел?», а я ему: «Ты, сука, жить хочешь?» Привел меня. Я к вашим. Нашел, как велели, вашего Рамоса. «Давай меня в ящик», — говорю. Он чего-то залопотал, а потом потащил за собой… Я сперва, как этот гроб для карликов увидел, ну, думаю, нет… А потом говорю себе: так что же теперь, назад? Нет, давай уж до конца…

— Он — сумасшедший, — убежденно сказал переводчику Хэнк. — Я еще не слышал, чтобы люди устраивали такое. В конце концов, «Тоттенхэм» — не тюрьма с камерой пыток, мог бы и согласиться.

— Что он говорит? — переспросил Семен переводчика.

— Он говорит, что вы — сумасшедший.

— Сумасшедший, это точно. Но я, скажи ему, за «Барселону» приехал играть. Очень мне ваша команда нравится. Красота стоит того. Связанность у вас какая между игроками, какое понимание бессловесное, какие ходы тончайшие, какое с мячом обращение — такого нигде больше нет… Вы же с ним обращаетесь, как будто он священный сосуд, легчайшим касанием. Эх, влюбился я, — признался Семен, проникаясь к своему спасителю той благодарностью, которая вызревала в течение многих лет, с самого детства, и вот наконец прорвалась в тот момент, когда расстояние в несметное множество километров между ним, Семеном, и этим чудесным городом исчезло. И знакомые ему с детства — по субботним эфирам программы «Футбол без границ» — слепящие софиты, и темная синева сгустившихся сумерек, и похожий на старого орла Круифф в неизменном своем сером плаще у бровки, и его легендарные игроки, и намагниченный мяч, прилипший к их танцующим ногам, мяч, который как будто обладал свойством сжиматься до сверкающей точки, разрезая ряды чужих, и вновь вырастать, округляться, обретать упругую плоть — все это становилось явью, ко всему он теперь имел самое непосредственное отношение. Ради такой сказки стоило забраться в самый маленький, самый неудобный ящик. А они говорят — сумасшедший!

Тем временем его вели по длинному коридору, вдоль расположенных на равном расстоянии друг от друга массивных дверей, которые блестели теплым коричневым лаком. По стенам с безупречной аккуратностью были развешаны картины — блекло-голубые, серые, песочные холсты, пересеченные наискось то густо-багровой, то черной полосой или набухшие какими-то вспученными волдырями (а одна из картин представляла собой целлофановую пленку, вместо холста натянутую на раму и прорванную ровно посередине). Наконец они дошли до отведенного Шувалову номера, и вновь угодливый коридорный распахнул перед Семеном двери и сделал приглашающий жест рукой. Стены номера были белоснежны — это была стерильная, предельная, абсолютная белизна. Обивка дивана, кресел, квадратной, широкой, почти в половину обычной комнаты кровати оказалась черно-белой, полосатой, похожей на шкуру зебры.

— Ну все, Семен, вот мы и на месте, можешь отдыхать, — сказал Хэнк через переводчика. — Осваивайся. Если что-то тебе понадобится, сними вот эту трубку и набери сто тридцать один.

— Мне бы… поесть, — попросил Шувалов.

— Нет проблем!

Через пять минут принесли тарелки, накрытые крышками, бутылку минеральной воды, апельсиновый сок. Как только все ушли, Семен набросился на еду.

Он ел неряшливо и жадно, наслаждаясь тем, что никто его не видит, работал челюстями, запивал переперченное мясо минеральной водой прямо из пластиковой бутыли.

Насытившись, он принялся расхаживать по комнате, разглядывая фотографии, развешанные по стенам. Вот орлиный нос и серо-стальные выпуклые глаза Круиффа, вот Христо в футболке «Барсы» старого образца, вот огненно-рыжий Куман в костюме — божества под стеклом, как футбольные иконы. И на каждой фотографии в углу была дарственная надпись — это что же выходит, все эти великие призраки обитали в этом номере до него?

На широкой полке под зеркалом он нашел полосатый, желто-синий найковский мяч. Он взял его в руки, бросил на пол и, воровато оглядевшись, поддел ногой… Вверх, вверх и вверх… На колено, на грудь, на макушку. Забросил себе на спину и, закинув голову, притиснул мяч к шее затылком. Он вспомнил все свои трюки и с удовольствием исполнил их, а под конец принялся подбрасывать мяч в потолок, добиваясь его отскоков под разными углами.

Он думал о Полине, говоря себе, что отдал ее навсегда остальному, нефутбольному миру, законы существования в котором так никогда и не станут ему до конца понятными, что он расплатился своей любовью за возможность сохранить вот эту самую власть — над мячом, над пространством футбольного поля и, в конце концов, над самим собой.

Из-за малолетней саранчи, которая облепила решетку, зеленого газона не было видно. Пацаны стояли в три ряда. Не осталось ни единого просвета. Кто-то присаживался на корточки, кто-то карабкался по прутьям на самый верх, а кто-то, отчаявшись протиснуться в передние ряды, опускался на четвереньки и безнадежно пытался пробраться сквозь частокол мальчишечьих ног.

От главных ворот растянулась по улице очередь метров на двести. «Не пробиться, — в секунду понял Семен, — опоздал, и теперь не пробиться». Он вклинился в очередь и лихорадочно заработал локтями. Спины были как железные — не поддавались, не прогибались. Семен хватался за плечи, за локти, за головы чужаков. Отдергивал, отодвигал, протирался.

— Ты куда, козел, прешь? — засадив ему локтем в кадык, взъярился огромный белобрысый детина — косая сажень в плечах, глаза навыкате, прыщавое лицо. Ему было лет четырнадцать, не меньше. — Отвалил назад, быстро!