Субмарина - Джо Данторн Страница 5

Я чувствую ребристый край лямки ее лифчика и тепло, исходящее от кожи, и моя ладонь, — наши ладони — толкают Зоуи. Она падает, но не как обычно падают в воду, пузом вниз, а вытянув одну ногу, точно хочет оттолкнуться от ряски. Потом кроссовка на ее правой ноге упирается в дно пруда, глубина которого всего двадцать сантиметров. На секунду мне кажется, что она так и зависнет, балансируя на одной ноге, — толстозадая балерина. Но она поскальзывается и падает на попу в мелкую жижу. Линейка, ластик, ручки и карандаши плывут и густой трясине. Мы все горды собой. Когда Зоуи начинает плакать, с измазанной зеленой жижей рубашкой, а ее карандашики медленно идут ко дну, мы понимаем, что это и есть одно из тех ярких воспоминаний детства, о которых толковал мистер Чекер на утреннем собрании.

Мама стоит у калитки и говорит с водителем через приспущенное боковое стекло. Объясняет — по-итальянски — почему плохо говорит на итальянском языке. С улыбкой сообщает окну, что из «Галлеса» [4]. Мама обожает, когда у нее интересуются, как проехать туда-то и туда-то.

— Наверное, подумали, что я местная, — вздыхает она и возвращается за каменный столик. Легкий загар подчеркивает маленькие морщинки вокруг глаз и рта. Мы с родителями в окрестностях Барга в Тоскани, на арендованной вилле. Сидим на улице, в патио, выложенном терракотовой плиткой, и смотрим на речку и высохший виноградник в раскинувшейся внизу долине. В Италии тепло, но не слишком. Родители любят ездить в туристические места в несезон. Так им кажется, что они не такие, как все.

В машине по дороге в аэропорт Хитроу они разговорились из-за денег. Мои родители не спорят, а только разговаривают. Меня это доводит просто до белого каления.

Они обсуждали, сколько денег перевести в дорожные чеки. Дорожные чеки — это такой способ сообщить всему миру, что ты заранее ожидаешь ограбления в путешествии. Все равно что перейти на другую сторону улицы, завидев взрослых мальчишек, попыхивающих у газетного киоска.

Они так и не пришли к общему мнению насчет цен в Тоскани. Папе там все казалось дорого, маме — не очень. Дебаты возобновились сегодня в мясной лавке, отец заявил, что баранина дороговата; мама возразила, мол, совершенно нормальная цена. Как бы то ни было, завтра мой пятнадцатый день рождения, поэтому мы едим то, что я люблю: свеклу, йогурт, картофельное пюре с тертым сыром и бараньи отбивные, сколько бы они ни стоили. С кровью.

Я слушаю, как они обсуждают своих друзей и коллег по работе. Пытаюсь дать им понять, что мне скучно, поворачивая голову с нарочитым вниманием от одного к другому, точно мы на заседании в верховном суде. Для большинства коллег у них есть прозвища: Гном, Королева Анна, Свинтус. Свинтус — это мамин начальник.

— Свинтус женится.

— Я думал, уже есть миссис Свинтус…

— Нет, у него было много кандидаток…

— Поросяток.

— Поросяток. Именно. Но на этот раз все серьезно.

— Почему ты так уверена?

— Он сам объявил в конце совещания экзаменационной комиссии.

— Значит, не шуточки?

— Видимо, нет.

— Не хочет поступать с ней по-свински.

— Ллойд, прекрати.

Меня нелегко разозлить. Чтобы разозлиться нужно подзуживать себя, как гончую, бегущую вторым номером. Отец пытается выковырять кусок бараньего жира из отверстия между передними зубами. У нею не получается, и он пытается подцепить его большим и указательным пальцем, сложив их на манер пинцета и помогая языком. Вид его желтых зубов довершает дело: я с воем срываюсь, как собака с цепи:

— Может, поговорим обо мне? — Отец промокает уголки рта носовым платком. Носовой платок — это что-то среднее между бумажной салфеткой и тряпкой. У отца их восемь штук. — Вы только и говорите, что о работе. А как же я? Неужели я вам не интересен? — спрашиваю я.

— Конечно, Оливер. Ну, расскажи нам что-нибудь.

Я гоняю по тарелке ломтики свеклы, и лужица с йогуртом окрашивается в розовый цвет. Мне нравится, что от свеклы моча становится розовато-красной; можно притвориться, что у тебя внутреннее кровотечение.

— Не так все просто — нельзя просто попросить меня что-нибудь рассказать, а потом сделать вид, что вам интересно. Это не очередное совещание, где я — всего лишь еще один пункт списка!

Я говорю очень воодушевленно. Папа делает вид, что записывает что-то на платке.

— Мой сын — не просто еще один пункт списка, — провозглашает он, делая намеренную паузу, и смотрит на меня в ожидании реакции. Он надеется разрядить, обстановку шутками. Гончая внутри меня смеется и задерживает бег. — Если честно, Оливер, я думаю о тебе скорее как о пермакультурном хозяйстве, — продолжает он, используя слово, которого я не знаю. Отец видит мое замешательство. — Пермакультурное хозяйство — это очень деликатная маломасштабная форма самодостаточного сельского хозяйства. Культуры сажают рядом таким образом, чтобы питательные вещества, извлекаемые одним растением из почвы, компенсировались другим. Это как птичка, которая чистит гиппопотаму зубы и одновременно добывает еду: нужен аккуратный баланс раздражителей…

Я смотрю на маму. Та глядит на папу с обычным выражением — смесь отвращения и любви. Так же она смотрит на меня, когда я ковыряю в ухе и потом использую ушную серу в качестве блеска для губ. Я верю в многократное использование всего. Снова поворачиваюсь к папе.

— Я не деликатный, — говорю я. — А вы двое — никакие не раздражители!

— Значит, мы не выполняем определенное твое требование, — с набитым ртом отвечает отец. И смотрит на меня. В бороде у него йогурт.

— Да нет же. Вам просто все равно. — Я ударяю кулаком об стол, но без толку. Стол-то каменный.

Оставив обед недоеденным, я ухожу и спускаюсь по крутому склону в долину. Спутанные виноградные лозы задеревенели, как паучьи лапки, зажатые между страниц тетради. Я пробираюсь сквозь крапиву к берегу реки. Вчера я начал строить дамбу через реку.

Мне очень досадно, что не удается растормошить отдыхающих родителей. Они попивают эспрессо на балкончике и не видят меня за тремя большими соснами, заслоняющими реку. Я на корячках таскаю самые большие камни в центр реки. С каждым вплеском моя запруду простирается все дальше к противоположному берегу.

Помню, родители водили меня на выставку в Национальный ботанический сад Уэльса: картины были расставлены вокруг прудиков, ручьев и прочих водоемов. Выставка называлась «Отхождение»; как я потом узнал, этим же термином называют слизистую пробку, выходящую на ранней стадии родов.

Воображаю себя объектом современного искусства: вот я в утробе. Отходят воды, выплескиваясь на неровные булыжники. Солнце розовато сияет сквозь веки и амниотическую жидкость. Я — глупый комок, вылезающий ногами вперед, словно скатываясь с водной горки. Меня хватают щипцами за пальцы ног. Воды становятся мутными, ног не видно за клубами ила. Я должен плакать; думаю о грустном; представляю, что родители умерли. На истории нам показывали фото концлагеря в Бельзене. Трупы лежали под деревьями. Ими, как яблоками, упавшими с веток, был усеян весь лес. Лица и верхняя часть тел были закрыты одеялами — это мог бы быть кто угодно. Я принимаюсь часто моргать, но глаза остаются сухими.