И узре ослица Ангела Божия - Ник Кейв Страница 5

В 1904 г. Джозеф Укулоре взялся за колоссальную задачу строительства собственной сахарной фабрики, полностью сознавая то, что в восемьдесят три года у него нет ни малейшей надежды увидеть завершение этого предприятия, не говоря уже о том, чтобы воспользоваться богатыми плодами, которое оно принесет. На следующий год, когда еще только успели заложить фундамент, Джозеф скончался, оставив после себя процветающий край с обеспеченным будущим.

(Из «Истории окрестностей Варгуса», издание муниципалитета Варгустона, 1922) Вот почему в этот день укулиты славили своего Пророка.

— Славься, славься, Пророк, вознесенный на небо. Он к отступникам веры снисходителен не был. Он воссел рядом с Богом, в чертоге златом — Злая смерть понапрасну взывает о нем, — пела Элиза Сноу.

И тогда Сардус Свифт стянул парусину с монумента.

Ребенком я никогда не плакал. За все мое детство ни разу не всплакнул. Да что там, даже не пискнул. И ныть я не ныл, пока был маленьким, а уж в юности — и подавно. Я решил, что лучше будет оставить свои переживания при себе. Стоит раз всхлипнуть — и из тебя сразу начнут веревки вить. И теперь, когда я отсчитываю последние мгновения моей зрелости и балахон смертника накинут на мои плечи, я не разомкну рта. Ни за что. Никогда в жизни я не плакал. По крайней мере, вслух. Никогда.

Я был еще ползунком, а уже почитал за лучшее не держаться за мамашин подол.

Именно так. И никогда не донимал отца, когда тот работал. В том смысле, что не задавал ему тысячи дурацких вопросов, на которые он все равно не смог бы ответить.

Так что в конце концов, как на это дело ни посмотри, придется признать: я был пай–мальчиком. Да, да, именно пай–мальчиком.

Ну и конечно, я был самым одиноким ребенком на земле с тех пор, как она существует. Это не плод моих досужих домыслов. Это — факт. Сам Бог мне так и сказал.

Мамаша моя была свинья свиньей. Тронувшейся умом, вечно пьяной, похотливой свиньей. Ленивой, неряшливой, грязной, драчливой, вечно бухой и злобнойкороче говоря, в любом смысле этого слова свиньей. Она пила как сапожник, ругалась как солдат и любому пойлу предпочитала самогон собственного изготовления.

За запоем у нее следовало похмелье, за похмельем — запой. Можно сказать, что в мамаше жили целых две здоровенных свиньи, которые гонялись друг за другом, вцепившись друг дружке в хвосты. Первая была черная, жирная и невероятно бесстыжая. Другая — хриплая, крикливая, со злобными, маленькими опухшими глазками, налитыми кровью. В доме у нас всегда гостила то одна, то другая — мамаша никогда не изменяла своим привычкам.

Когда у мамаши была похмельная фаза, в нашей лачуге на вершине холма царил ужас. Мы ждали неизбежного: на четвертый день похмелья ее охватывала неукротимая жажда разрушения, за которой следовал новый запой.

А уж только начинался запой, так мамаша, если не спала, постоянно прикладывалась к глиняной бутыли: обыкновенно горлодер она потребляла прямо из нее. Так все и прикладывалась к горлышку, пока не надиралась. А надравшись, принималась шататься по всей лачуге, или рылась в мусорной куче, или просто лежала, развалившись в кресле и прижав бутыль к своей необъятной груди. В последнем случае она орала и сквернословила, вспоминая себя в дни юности, когда ее еще не залапали своими грязными руками мужики и не иссушила огненная вода. И так она проводила день за днем и ночь за ночью. Затем, залив за воротник столько первача, сколько хватило бы, чтобы мертвецки напоить целую армию, она начинала орать во всю глотку (меня мороз по коже пробирает, стоит только вспомнить об этом) нечто похожее на песенку «Десять зеленых бутылочек». И когда она, уже вполне осипнув, добиралась до слов «…и если одна зеленая бутылочка случайно упадет, то не останется их ни одной…», ее охватывал такой приступ ярости, что я бы никому не посоветовал оказаться от моей мамаши на расстоянии прямого удара.

Заслышав первые звуки «Десяти зеленых бутылочек», мой папаша бросал любое дело, брал меня на буксир и сломя голову выскакивал на двор. Там я обычно прятался под перевернутой бочкой из–под солений, что стояла у задней стены дома. Мне было так уютно сидеть, прижав колени к груди и вдыхая запах пропитанного уксусом дерева, что иногда я заползал под бочку и без повода. Просто для того, чтобы почувствовать себя в уюте и безопасности. Там мне случалось слышать очень странные и диковинные вещи. Я говорю о том, что звучало внутри бочки, а не снаружи.

До сего дня я с трудом понимаю, как мне удалось остаться в живых в ту пору когда я еще был прикован к моему ящику из–под фруктов. Потому что, назови я себя забитым ребенком, это было бы не просто близко к истине. Это была бы сама истинная правда/Да, да! Я был чертовски забитым ребенком.

В начале 1940 года руководство Сахарного треста долины Укулоре и предводители общины укулитов провели в ратуше совещание.

Представители плантационных рабочих и их семей направили прошение, в котором, среди всего прочего, говорилось о необходимости построить унитарианский молитвенный дом в целях духовного оформления тех жителей долины, которые не придерживаются укулитской веры. В прошении особо подчеркивалось, что из–за отсутствия молитвенного дома восемьдесят процентов населения (составлявшего на тот момент 2100 душ) лишены церковного утешения. Следовательно, в интересах «равенства» и «развития отношений», а также в качестве «жеста полного взаимопонимания» между двумя общинами высоким договаривающимся сторонам следует незамедлительно дать прошению ход. Несмотря на то, что просители заранее предвидели результат, после завершения встречи они не могли не порадоваться своей полной победе.

Сардус Свифт, прекрасно понимавший, что ему некуда деваться, согласился с просьбой рабочих. Проявляя великодушие, ничуть не умаленное безвыходностью положения, он сказал в ответной речи: «Действуя в соответствии с убеждением, что дух благодати проявляет себя в благоденствии, я в качестве главы колонии укулитов и представителя землевладельцев беру на себя обязательство выделить для строительства подходящий участок и лично понести все связанные с постройкой расходы».

Сахарный трест (сокращенно СТДУ), со своей стороны, взял на себя ответственность за выбор подрядчика, уведомив присутствующих, что его представители уже провели переговоры с рядом строительных компаний в Варгустоне. Трест фактически предписал укулитам, известным мастерам сберегая медяк, терять золотой, исходить из расценок одной фирмы, к тому времени уже печально прославившейся на весь Варгустон, влипшей в несколько судебных разбирательств и пару раз основательно пропесоченной прессой. Фирма эта как раз незадолго до описываемого совещания была вынуждена сменить свой рекламный слоган: если раньше в нем говорилось о «творческом подходе к архитектуре», то теперь уже только о «малобюджетном строительстве».

В конце 1937–го на небольшой возвышенности площадью в четыре акра (по иронии судьбы она была известна под названием Вершин Славы) строители из Варгуса с кучкой рабочих заложили фундамент здания, которое, по их словам, обещало стать дерзновенным прорывом в области упорядочения богопочитания.