Ярость - Андрей Хаас Страница 5

– Мэтью Барни?

– Точно.

– Он не ловкач. За ним крупнейшая американская галерея стоит.

– Да плевать я на него хотел. У него цистерна вазелина, а у меня тут целая лодка водоизмещением в три с половиной тысячи тонн. Неужели с этим ничего не сделать?

– Лодка?

– Лодка. Я тебе говорю, в Кронштадте стоит, и документы есть, а чего с ней делать? Ума не приложу. В переплавку жалко, да и деньги плевые. Может, киношникам ее вдуть?

– Подожди, не переплавляй, я подумаю.

– Подумай, подумай. А чтобы лучше думалось, могу еще и человечка в придачу дать. Из той же структуры, капитан первого ранга в отставке, немного съехавший, но очень забавный капитанчик. Если ты ему объяснишь, чего делать, он тебе горы наизнанку вывернет и, если надо, из лодки самолет сделает. Его папан возглавляет у нас целый холдинг оборонных заводов, представляешь, чего они могут нагородить. Сделай лучше из него художника, больше проку будет.

– Надо подумать. Можно пригнать ее морем в Венецию и сделать на биеннале альтернативный павильон.

– Валяй.

– Договорились, вернусь из Франции и займусь твоим капитаном. Ну а если серьезно, ты хотел со мной о чем-то поговорить? Что это за «дело»? Говори, а то у меня скоро самолет.

Владимир Львович сухо чиркнул зажигалкой, прикурил сигарету и погрузился в облако сизого дыма.

– У нас, как всегда, целый ворох проблем, не знаю даже, как тебе и объяснить, чего я хочу. В общем, ничего конкретного. Как говорится, нужно «ветром искусства качнуть волну мнения».

– Ветром искусства? А если без аллегорий? Объясни попроще.

– Без аллегорий? Хорошо. Возникли перегибы, а точнее, продолжаются некие события, формирующие негативное отношение к межнациональным проблемам в нашем регионе. Вот так вот. Неожиданно, правда? Жили мы жили, и тут выясняется, что у нас не культурная столица, а первенство по этническим конфликтам, убийствам иностранцев в стране, а это, как ты понимаешь, ставит нас в очень зависимое положение от всех бредунишек из прессы. Смольный от проблемы официально открестился, МВД, как по учебнику, ловит скинхедов, вот и получается, что структурно это только наша головная боль. Мы уже готовим к эфиру цикл передач, нужно сейчас кое-что подправить в сложившемся балансе мнений, покуда кликуши из общественных комитетов не повесили на нас своих дохлых собак. Ты же знаешь, наше дружное многонациональное общество, оно как бедный родственник: пока живо и никого не трогает, на него всем плевать, когда начинает покашливать, то все жалеют денег на нормального доктора, а когда помрет, то начинаются выяснения: «кто виноват?». В проблемах текущего момента «лечить» уже некогда: вопрос пора закапывать. В общем, похоже на тот самый труп, который, с одной стороны, целуют в лоб, а с другой – он уже пованивает…

– Владимир Львович, дорогой! Даже я слышал о зарезанных студентах, растерзанных детях, но чем же я могу помочь? Художники увлечены только своим творчеством, и никто из них патрулировать рабочие окраины не пойдет. Да и сам я уверен, что всё это темные ходы в чьей-то игре. Ты же сам говоришь, «все ссут в штаны», вот кто-то и дергает с перепугу не за те нитки.

– А кто говорит, что нужно кого-то спасать? – насмешливым голосом возразил Сидич. – Все и так образуется, слава богу, не в первый раз. Сами художники сейчас никого не интересуют, не те времена. Просто для полноты сложившейся картины я хочу с их помощью добавить один яркий штришок. Ну ты меня понимаешь?

– Пока не совсем.

– Я тебе битый час толкую, есть перекос, нужно попытаться уравнять ситуацию. В общем, нужен направленный микровзрыв, и разорваться он должен там, где его никто не ждет, к примеру в самом загнившем участке, в зоне национального достоинства. Это очень слабое и болезненное, полностью атрофированное место в нашей системе духовных знаков и ценностей. Нужно показать людям нечто такое, что могло бы отвлечь или переориентировать общественный взгляд от мелко-уголовных проблем с убийствами африканцев. Дать понять, что проблема не в единичных случаях расовой ненависти или бегающих по подворотням скинхедах, проблема гораздо глубже – в отсутствии национальной идеи, разрыве памяти между поколениями, неуважении нынешних к предыдущим. Одним словом, срочно нужна какая-нибудь точечная художественная провокация, уголовно не наказуемая, но инспирированная в самом центре общественного внимания, гнусная пакость. Такая, чтобы все вскипели, завозмущались, как тогда, пять лет назад!

– А что у нас было пять лет назад? – Виктор удивленно поднял брови.

– Ну как же! Был ваш блестящий проект с поруганием и рубкой икон на выставке! Вспомни – недоумок с нерусской фамилией предложил всем желающим рубить топором иконы! Я как сейчас помню эффект: земля дрожала от праведного гнева, поднялся такой рев, что, по нашим сведениям, этот «художник» до сих пор в бегах. Пресса просто захлебнулась от воплей, народ всколыхнулся, но самое главное – на какой-то, очень важный тогда для нас момент все и думать позабыли про прочие беды и неурядицы в нашем городке. В этом был главный медийный фокус. Он отвел народный гнев в нужную нам сторону. Прекрасный пример пропагандистской диверсии с удивительным финалом, где каждый получил то, что хотел: иерархи обратились за помощью на самый верх, простые православные сплотились против святотатства, пресса напилась кровью, и даже этот дурак художник не остался внакладе. Сейчас нужен вот такой же «барашек на заклание», который сотворит чего-нибудь, а мы дадим команду, и пресса поднимет вой до небес.

– И кто же это будет на этот раз? Теряюсь в догадках. Для подобного нужен просто смертник.

– Решай сам. У тебя же там целый институт умников проекты по искусству пишет. Но сроки очень сжатые, иными словами, результат нужен срочно.

– У нас послезавтра большая выставка в Манеже, попробую что-нибудь придумать.

– Ну, вот и отлично, а я нагоню туда армию прессы, они будут наготове. Считай это услугой за услугу, так что можешь не церемониться.

Сидич вылез из-за стола и протянул волосатую руку для прощания.

– Ну, лети. Поспешай, а то опоздаешь еще на свой аукцион.

Виктор с сомнением взглянул на часы.

– Не переживай, – успокоил его Владимир Львович. – Есть одно средство, как не стоять в пробках, я сейчас распоряжусь, в крайнем случае тебе самолет подержат.

Получив по рации команду, покрытый дорожной пылью сержант бросился к пульту и едва успел переключить сигнал светофора, как на площадь выплеснулся срывающийся нервными переливами вой сирены. Расталкивая транспорт и требовательно сигналя неуступчивым водителям, по встречной полосе несся белый «мерседес» милиции с включенными мигалками, а за ним в образовавшейся пустоте летел ярко-красный «бентли», в кофейных стеклах которого лица водителя было не разглядеть.

Издалека, будто бы из другого мира, сначала неясно и монотонно, а потом все громче и неотвратимей к диванчику со спящим на нем небритым человеком приближался жуткий срывающийся звук. Вой сирены раскаленным сверлом вгрызался в бессознательную оболочку его тяжелого сна, а сам он, прятавшийся от света дня в тесной скорлупе своего пьяного обморока, чувствовал, как на него накатывается этот страшный звук. Чувствовал, но не знал, как спастись. Пошевелившись и шумно вздохнув, человек болезненно застонал. На вид ему было лет тридцать пять – сорок, роста среднего, крепкого телосложения. Необычайно бледное лицо с прямым носом и высоким лбом, капризный рот, темные, но уже с сединой волосы. Спящего можно было бы назвать красивым мужчиной, если бы не жуткая помятость лица и не странность позы, в которой он скрючился на маленьком диванчике в приспущенных джинсах, мятой майке и одном носке. Потянувшись занемевшим телом, он больно уткнулся головой в подлокотник и от неожиданности толкнул ногой стоявшую рядом бамбуковую этажерку. Чашки, кошечки, олимпийские медведи, матросы, танцующие балерины – вся эта фарфоровая дребедень зыбко качнулась и с грохотом посыпалась на пол. Ничего не видя перед собой, человек в ужасе вскочил, но, потеряв равновесие, тут же упал, только чудом не поранив рук о битые осколки. Болезненно морщась, он сел и с трудом открыл слипшиеся веки. Кухня, печка, окно – все вставало на дыбы, к горлу подступала горячая тошнота, и нечем было дышать. Тимур Амуров, так звали бедолагу, проспал всю ночь на старом кухонном диванчике, обычном месте отдыха Перро, любимого мастифа его подруги Сони.