Аромат твоего дыхания - Мелисса П. Страница 5

Я поняла — меня скоро бросят.

Первая вещь, которая стала для нас общей, — книга стихов Мао Цзэдуна, купленная в букинистическом магазине. Мы читали ее ночью в его комнате, когда пуховое одеяло укрывало наши нагие и еще разгоряченные тела. На стене горели красные рождественские гирлянды, и нам казалось, что мы в прозрачном кубе, подвешенном в воздухе, и каждый может нас увидеть.

Мы устроились снаружи, под небом, полным воды. Закрывал нас какой-то зонтик, грела нас какая-то печка. Сильнейший свет был направлен на наш столик, и дым от жаркого дерзко лип к нашим волосам.

Я хотела уйти, я спрашивала себя, какого хрена я там делаю.

«Нужно встретиться с важными людьми» — это то, что меня заставляла делать моя жизнь. Но мой дух и тело восставали против этого.

Для меня не могут быть важными людьми те, кто сидит вокруг этого стола, окруженного сыростью и запахом жаркого. Этот актер мне на фиг не нужен, этот издатель может спокойно пойти в задницу, этот фотограф может сплющить свое тело до размеров фотографии и так и жить до скончания века.

Но это то, что мы, человеческие существа, всегда делаем: мы остаемся, как в капкане, в наших произведениях, в наших мирах. Никто не может спасти нас из наших миров, никто не может вытащить нас оттуда.

И пока все пили за мой успех и за тысячу других вещей, я повторяла про себя одно: «Идите на… вы все, мерзкие говнюки, жополизы. Хотела бы я увидеть ваши лица, если я покажу вам живого воробья».

Я сжимаю руку Томаса и шепчу ему:

— Увези меня отсюда, сейчас.

Я ем соленые крекеры, играет музыка — бредовый джаз, на улице идет дождь. У меня такие широкие бока, что я могу посадить вас к себе на локти.

У меня хриплый голос. Вчера приезжал Максимилиано, мой неаполитанский друг, о котором я тебе пару раз говорила, иногда он приезжает ко мне, и, когда улыбается, я никогда не могу понять, грустно ему или нет.

— Я боюсь, — прошептала я ему.

Он посмотрел на меня смущенно и страдальчески:

— Чего?

— Что он меня предаст… — ответила я.

— Что заставляет тебя так думать?

— Ничего… я это чувствую.

Он посмотрел на меня, кивая, и я сразу поняла, о чем он думает.

Я вытаращила глаза и крикнула:

— Ты считаешь меня сумасшедшей?

Он сказал, что я сгущаю краски, что мир, в котором я живу, — это не реальность.

— Открой глаза, Мелисса. Ты создаешь мир, в котором нет ничего общего с миром вокруг тебя.

Я взяла его за руку и выбросила вон с такой силой, что у меня остался клочок его рубашки в клеточку, вырванный моими яростными пальцами.

Потом закрыла за ним дверь, и у меня закружилась голова. Я пошла в ванную и заметила, что на раковине в спешке оставила использованную прокладку. Неважно, кровь меня не смущает. Вышла на балкон, стиральная машина только что выключилась. Я стояла и долго смотрела в барабан стиральной машины, не знаю почему. Моя голова настолько заполнена мыслями, что кажется пустой. Я изнемогаю от счастья, оно меня деморализует. И спрашиваю себя каждый день, каждую минуту, будет ли конец этому счастью и когда он настанет. Я знаю, я пессимистка. А может быть, еще и мазохистка. Да, прекрасно это осознаю. Послания, которые приходят из мира, не обнадеживают: ничто не вечно, все когда-нибудь вянет и в конце концов умирает. Если этого не случится со мной, что мы будем делать? Если я навсегда останусь мелкой, с убогим интеллектом, если я навсегда останусь влюбленной, что мы будем делать?

Знаю, я не согласна меняться. Я слишком традиционна, слишком привязана к воспоминаниям и — парадокс — слишком привязана к фантазиям будущего. Именно поэтому мое настоящее такое беспокойное, хотя и счастливое: я перемешиваю прошлое, настоящее и будущее, как будто из этой смеси может получиться изысканная сладость. Сладость, от которой хорошо, потому что от нее плохо. Прекрасная сладость, созданная из противоположностей.

Нет ничего позитивного в такой палитре чувств. Это оргия, мама. Оргия чувств. В которой непонятно, кому лучше, в которой невозможно предвидеть, выиграешь ты в качестве приза жизнь или смерть, любовь или боль. Это бесконечный хаос, связанный тысячью крошечных колечек, которые спутаны между собой, и рвут мое сердце, и тянут меня в мрачные закоулки, в самые невыносимые состояния души.

В своей глубинной сути я — испорченный человек. Я не могу следовать инстинктам, а позволяю наваждениям и сильным страстям рвать меня на части. Как ты думаешь, это просто потому, что я сицилийка? Или потому, что меня терзает этот чертов страх остаться без лучшей части меня? Без Томаса.

Я разбудила его, тряся за плечи, я задыхалась.

— Здесь призраки, я их чувствую, — прошептала я, чтобы они меня не слышали.

Сон, ответил он, кошмарный сон, расслабься, сказал он.

Нет, я не могла. Одной рукой я чувствовала, как кто-то бьется в стену рядом с кроватью. И стук превращается в нежную мелодию. Полуоткрытыми глазами я видела черную высокую женскую фигуру.

Спи, спи, не бойся. Спи, спи, не бойся. Не бойся.

Утром воспоминания ночи уже в прошлом, но сохраняется странная притягательность, которая снова заставляет меня желать оказаться во тьме, во мраке. Я слышу странное эхо, пью беспечное молоко моих мыслей, сижу с голыми ногами — нога на ногу — и нетерпеливо ищу сигареты, потому что шесть часов без курения — это слишком.

Вонь от грязных тарелок в раковине все хуже день ото дня, сегодня я решаю сделать уборку в доме, клянусь, я это сделаю. Я спокойна, хотя это эхо, как тибетская песня, не оставляет меня, но и не мучает.

Он говорит мне:

— Иди посмотри.

Я с улыбкой иду по узкому коридору и чувствую, что сегодня утром я действительно хочу заняться любовью. Думаю, что, когда войду в комнату, брошу его на постель и поимею, даже не взглянув на него.

Он только что принял душ, он еще мокрый, я ощущаю кожу его женственной спины, она скользит под моими пальцами.

— Иди посмотри, — повторяет он.

Я не вхожу, а останавливаюсь у входа в комнату, опершись ногой о стену, с улыбкой, которая прекрасно выдает мои намерения.

Он этого не замечает, показывает на стену пальцем.

Черная рука. Нет, не рука, три пальца. Три черных пальца отпечатались на стене, как будто кто-то опалил пламенем ладонь, а потом прижал ее к штукатурке.

Я только произношу: «Я же тебе говорила» — и чувствую два укуса изнутри. Кто-то говорит мне, что я должна спрятаться, потому что никто не сумеет расслышать это эхо.

Я поняла, что влюбилась в него, однажды вечером в конце лета.