Свирепые калеки - Том Роббинс Страница 5

– Свиттерс! – За его спиной в комнату вошла Маэстра. – Что ты такое втолковываешь бедному плоду, ради всего святого? Вот, значит, к чему приводят девять часов современной поэзии?

– Моя королева! Ты вернулась.

– Боже правый! Вижу, с твоей собственной тыквой что-то не в порядке. Да ты никак свихнулся?

Свиттерс нежно улыбнулся ей. Застенчиво оглядел свои теннисные туфли.

– Маэстра, ты не включишь музыку? Я не прочь потанцевать.

– Черт с ней, с музыкой. Морячок и я требуем твоего безраздельного внимания.

И только тогда он заметил попугая.

Как его бабушка – при ее-то субтильности – умудрилась притащить клетку с Моряком из гостиной на верхнем этаже, Свиттерс понятия не имел. Клетка имела вид воздушной и легкой конструкции из ивовых прутьев и медной проволоки, притом была весьма просторной (как это за ними, птичьими клетками, водится) и, надо думать, увесистой. Во всех прочих отношениях неисправимый скептик, Маэстра утвердилась в мысли, что пирамиды обладают способностью обновлять и сохранять органические ткани, будь то сорванное с дерева яблоко или пернатая птица, и, вдохновившись статьей на соответствующую тему в солидном научном журнале, давным-давно заказала мастеру клетку для попугая в форме Великой пирамиды. [10]О том, увеличится ли в результате такой геометрической реформы общий вес или уменьшится, никто не задумался. Повлияла ли клетка на здоровье Моряка и если да, то как, тоже оставалось невыясненным, однако ни один наблюдатель не поставил бы под сомнение здоровый блеск его перьев.

– Я отлично знаю, что ты животных терпеть не можешь, – фыркнула Маэстра.

– Маэстра, это злостная клевета. Я чту всех тварей Господних, от малых до великих. – Вот вам, пожалуйста, воздействие ХТС. И слова, и усмешка – все оттуда.

– Ну хорошо, домашних животных. Я знаю из надежного источника, а именно – от тебя же самого, что питомцев ты на дух не переносишь. И чего ты, спрашивается, дурака валяешь?

Свиттерс задумчиво почесал подбородок.

– Это я клетки не выношу. Клетки и поводки, путы и недоуздки. Приручение и одомашнивание. Я отлично понимаю, что домашний питомец может стать утешением и поддержкой для таких, как ты, но в доме душа зверя съеживается и усыхает. Если бы Господь назначил животным жить в четырех стенах, он бы позволил им перезакладывать недвижимость.

– То есть тебе по душе дикая природа?

– Ну, порой природа, конечно, перебарщивает – в частности, с ползуче-пресмыкающимися, слизисто-липкими и шипяще-жалящими. Они же непрестанно плодятся и размножаются – а это, как говорится, слегка чересчур. Но в общем и целом – да, я глубоко уважаю тварь, которая обнюхивает добычу, а не мою промежность, тварь, которая срет в слоновью траву, [11]а не в лоток у меня на кухне.

– Изъясняешься ты превульгарно, но мысль ясна. Ты предпочитаешь, чтобы звери жили на воле. Это хорошо. Это просто отлично.

– Нет, правда хорошо, Маэстра? – Выглядел он ну точь-в-точь ребенок, которого похвалили за какое-то пустячное, хотя и значимое для него достижение.

– Да, чертовски хорошо: это значит, что твоя жизненная философия позволит тебе выполнить ту небольшую миссию, которую я на тебя вот-вот возложу.

Свиттерс заморгал. Он пребывал в наркотически-обусловленном-неврологически-обоснованном состоянии блаженного человеколюбия, когда эго смягчается, страхи уходят, а доверие растет, однако, несмотря ни на что, почуял: его заманивают в ловушку.

Бабушка, как выяснилось, желала, чтобы Свиттерс увез попугая по имени Моряк в Южную Америку и выпустил его в тамошних джунглях. В своем преклонном возрасте Маэстра глядела в лицо неизбежному, и в то время, как ожидаемая продолжительность жизни птицы явно превышала ее собственную, попугай тоже был далеко не птенчик. Ей хотелось, чтобы ее любимец провел последние годы, порхая на воле в родных лесах.

– Но… но… хм… гм… – залепетал Свиттерс. – Моряк жил при тебе, сколько я себя помню.

– Тридцать четыре года или все тридцать пять. И ему было по меньшей мере столько же, когда он ко мне попал.

– Да, верно. Мне тридцать шесть. Так почему же так поздно…

– Не прикидывайся идиотом. Ты отлично знаешь – почему. Я всегда полагала, что живется ему неплохо, но, может статься, это только шовинистическая самонадеянность. Я имею в виду, он же за решеткой, верно? Ты, возможно, помнишь, что его, бывало, выпускали полетать по дому, однако в последние годы он повадился драть клювом занавески и совершать иные нежелательные и деструктивные действия. Имеет место трансформация личности. Кстати, ты сам утверждал, что все домашние животные со временем становятся невротиками на антропоморфный лад. Верно? Как бы то ни было, мне приходится держать его взаперти. И ты просто не представляешь себе, до чего мне стыдно. Так что для облегчения собственной совести и ради его «усохшей души» я хочу, чтобы ты выпустил Моряка на свободу.

– Но… но мне казалось, что Моряк родом из Бразилии. Он же бразильский попугай. А я еду в Перу.

– Хватит говорить со мной так, словно я из ума выжила. Бразилия, Перу – джунгли Амазонки, они джунгли Амазонки и есть. Птицы и звери государственных границ не признают. Они не настолько глупы.

– О'кей, но я-то не еду ни в какие джунгли. Я еду в Лиму. – Свиттерс усиленно изображал беззаботность, отчего голос его звучал невнятно и приглушенно. – Лима – это на побережье. А вокруг – пустыня. До Амазонки сотни и сотни километров. – Он обернулся к клетке. Моряк терзал виноградную гроздь, но голову склонил набок, уставив один блестящий глаз на Свиттерса, как если бы птица заметила его неадекватное состояние. – Извини, птичка, извини, старина, если ты надеешься упорхнуть домой в изумрудные леса, придется тебе подождать сезонных скидок на авиаперелеты.

Маэстру его слова не позабавили и не разубедили.

– Твой тон меня разочаровал, – промолвила она. Зрачки Свиттерсовых яростных, гипнотических зеленых глаз расширились и походили на горелки кукольной плиты. Однако старуха глядела в них, не робея. – Ненадолго отклониться от маршрута – вот и все, о чем я прошу. Возможно, это и означает лишнюю дырочку в твоей дорожной карте, но тебе придется на это пойти – ради меня.

– О нет. Нет и еще раз нет. Для меня любое «ненадолго» – это века. Если я не уберусь из Южной Америки за сорок восемь часов, я откажусь тем самым от всех надежд на грядущее счастье. Не могу, Маэстра. Это тяжкое испытание; ты просишь слишком многого.

Старуха свела испещренные старческими пятнами ладони с таким резким звуком, что попугай вздрогнул и замахал крыльями.