Япония без вранья. Исповедь в сорока одном сюжете - Юра Окамото Страница 5

Ощущение такое, словно секса в Японии просто не существует.

Представьте, что вы зашли в вашей России, Англии или Китае в табачную лавку купить сигарет. Представьте, что за прилавком стоит особь противоположного пола. Пожалуй, в любой стране мира вы немедленно оцените эту особь. Вы посмотрите на неё и представите себе, как бы это было. В большинстве случаев особь одновременно посмотрит и на вас — так же, оценивающе. Вы оба немо, не говоря ни слова, решите про себя, оно или не оно. И выйдете из лавки, поимев не только необходимую пачку сигарет, но и не менее необходимую оценку самого себя. Иногда оценка хороша, иногда нет. Но главное — вы чувствуете себя встроенным в систему, благодаря которой и появились на свет.

Или — обычная супружеская пара. Даже если обоим под семьдесят, они всё равно будут выказывать друг другу нежности, притрагиваться друг к другу, иногда поцелуются, возьмутся за руки или же будут постоянно ругаться, что, в общем, функционально примерно то же самое.

В Японии нет ни таких оценок в магазинах, ни нежностей между партнёрами — особенно это отсутствие чувствуется среди молодёжи. За семнадцать лет в Японии я ни разу не видел, чтобы японцы целовались на улице. Эротика начисто отсутствует в обыденной жизни — настолько, что в незнакомой компании просто не разберёшь, кто с кем. Нет ни кокетства, ни приставаний. При этом в стране всё же имеется постоянный ежегодный прирост населения, из которого следует, что кто-то как-то всё же. Но как?

Я попробовал поспрашивать у знакомых, как это им удаётся. Совсем молодые выдавали реакцию почти болезненную, хихикая, страшно конфузясь или вообще негодуя. Люди постарше старались поменять тему разговора. И лишь одна приятельница за пятьдесят, умная и весёлая, с сединой в волосах и задором в глазах, усмехнулась и приглушённым голосом ответила, что стоит ей нырнуть в футон — и она мгновенно настраивается на этот лад, будто нажимает на специальную кнопочку.

В то же время Япония скандально знаменита феноменом под названием тикан — лапаньем мужчинами девушек в транспорте. Это не попытка домогательства — вся идея в том, чтобы сделать это незаметно для жертвы или даже — это уже высший пилотаж — заставить её бессознательно возбудиться. По данным проведённого в Токио лет десять назад исследования, целых 70 процентов учениц средних школ испытали тикан на себе, то есть речь идёт вовсе не о кучке извращенцев, а о вполне распространённой практике. При этом, даже почувствовав, что с ними делают, девушки редко оказывают сопротивление: сексуальность настолько табуирована, что даже в качестве жертвы привлекать к себе внимание не хочется. В последнее время во многих городах даже появились специальные вагоны только для женщин, но проблема не уходит.

Точно так же именно Япония стала одним из главных экспортёров порнографии — пожалуй, одной из самых откровенных в мире. В отличие от американской, в которой главный упор делается на физиологию, японская порнография изобилует ролевыми играми. Действие почти всегда происходит в наше время, героиня часто или медсестра, или учительница, или замужняя, чуть не половина фильма состоит из неуклюжих диалогов, и лишь после минут двадцати просмотра зритель наконец может насладиться самим действом.

Я однажды спросил у приятеля, большого знатока японского порно, в чём тут соль. Тот ответил, что смотрится всё для того, чтобы поймать момент, когда актриса перестаёт играть роль и начинает чувствовать. И тут я понял.

На строго выполняемых ролях выстроена вся японская современная жизнь. В любой момент своей жизни ты или отец, или служащий, или мать, или соседка, причём каждая роль укладывает человека в довольно узкие поведенческие рамки. Что же касается эротической сферы, то за время модернизации прошлого века, стремясь к западной благообразности, Япония успела разрушить весьма откровенные устои прошлых времён, а создать новые не удосужилась. И неуклюжие разговоры ролевой порнографии, как и лапанье в вагонах — не что иное, как попытки выстроить отсутствующий в обыденной жизни мост между днём и ночью.

Хорошо проведённая ночь, как и хорошая драка, — это ночь без саморефлексии, лжи и ролей, без игры и наигранности, когда мы сбрасываем с себя всё социальное, когда диалог происходит без языка, на каком-то ином уровне. Мне кажется, это верно для любой культуры. Наверное, именно поэтому в обществе, где излишне строго регламентированы все социальные роли, мосты к сферам бесцеремонным — сферам без ролевого поведения — просто теряются.

А когда нет моста, остаётся прыгать в воду — авось доплывёшь.

Пальцы на ногах у монаха были совершенно удивительной толщины. Ступни были тоже толстенные, а над ними — икры, каждая толщиной с большую бутыль сакэ. Над ними — длинная потрёпанная чёрная ряса, из которой высовывались громадные ручищи и выбритая голова с маленькими, но внимательными глазами. Ростом он был метра два, не меньше, и когда он шёл, мерной и тяжёлой поступью, ощущение было, словно гора решила прогуляться — неспешно так, с буддийским спокойствием, но и с некоторым любопытством к окружающему миру.

У монаха был фургон человек на десять, на котором он разъезжал по горной деревеньке, собирая детей. Дело было в начале января, когда сбор урожая одного из сортов мандаринов был в полном разгаре, и маленькие дети на зимних каникулах становились дома обузой — мандарины собирали всей семьёй, включая и стариков. Дети радостно запрыгивали к нему в фургон, и монах отвозил их к себе в храм, где присматривал за ними и учил правописанию да арифметике, периодически перемежая учение сказками.

На уроке дети сидели в большой комнате храма, чинно поджав ноги под себя, внимая каждому слову, когда монах говорил, и отвечая по очереди, когда он их спрашивал. Монаху удавалось выстраивать для них очень чёткие рамки, строгие, но вполне уютные, которые дети и знали, и признавали. Нарушение правил встречалось или слегка нахмуренной бровью, или — в редких случаях и только с самыми маленькими — суровым выговором: «Тонтон ситэ!», то есть ударь себя костяшками пальцев пару раз по голове. Стоило ему произнести эту фразу, наглядно показывая действие на своём бритом черепе, и провинившиеся, мгновенно посерьёзнев, следовали его примеру и шмякали себя по голове — хоть и довольно нежно. Действовало это безотказно.

Кроме педагогических и религиозных обязанностей монах был ещё и советчиком для всей деревни. О тонкостях земледелия он знал немного, зато в человеческих проблемах разбирался прекрасно. Жёны советовались с ним о неверности мужей, мужья — о неверности жён, свекрови — о непослушных невестках, а матери — о непослушных сыновьях. Когда он приходил, ему всегда наливали лучший чай и давали самые изысканные сласти. Он никогда не отказывался, даже когда знал, что семья с трудом могла себе позволить угощение.

Я проработал в этой деревне неделю почти двадцать лет назад, собирая мандарины на холмах между морем и высокими горами, и сверху мне то и дело виднелся фургон монаха, мелькавший на узких дорогах между домами. Неделя — срок слишком маленький, чтобы понять все издержки этой идиллии. Но, пожалуй, в общих чертах такова была японская система обучения до прихода нынешних школ. Такова она была во времена Эдо, когда народ был привязан к сословиям, а обучение полагалось в основном только старшим сыновьям торговцев да зажиточных крестьян — остальные дети росли, как приходилось. Старших сыновей посылали в так называемые тэра-коя — комнаты при храме, — полностью полагаясь в делах образовательных на слугу религии.