Что-то со мной не так - Лилия Дэвис Страница 5

А потом, когда картинки начинают исчезать, ты принимаешься задавать вопросы, мелкие такие вопросы, которые сидят в голове без ответов, например, почему однажды ночью она не погасила свет, когда вы ложились в постель, а в следующую ночь погасила, а потом снова не погасила, а в последнюю ночь погасила, почему, и другие вопросы, незначительные вопросики, которые изводят тебя.

В конце концов картинки пропадают, а эти сухонькие чепуховые вопросы сидят в голове без ответов, и ты остаешься с этой невероятной тяжелой болью внутри, которую пытаешься утишить чтением или облегчить выходом в какие-нибудь публичные места, где тебя будут окружать люди, но как бы успешно тебе ни удавалось отодвигать эту боль, как раз в тот момент, когда тебе кажется, что на время все стало хорошо, что тебе ничто не грозит, что ты надежно держишь все это на расстоянии от себя и стоишь на голом и немом клочке земли, все внезапно возвращается, ты слышишь звуки, возможно, это пищит котенок или плачет младенец или кто-то еще, ты слышишь это, и в какой-то части твоего сознания, над которой ты не властен, боль возвращается с такой силой, что ты пугаешься, пугаешься того, что снова погрузишься во все это, и задаешься вопросом, нет, ты боишься спросить себя, как ты собираешься выкарабкиваться.

И это не только случается в любой час суток, но тянется многие последующие часы, недели, хотя со временем все меньше и меньше, так что при желании можно было бы даже составить график: месяца полтора спустя ты думаешь об этом в общей сложности около часа в день, несколько минут, разбросанных во времени, или несколько минут там-сям и с полчаса перед сном, или иногда все возвращается, и ты полночи лежишь без сна.

Таким образом, если все сложить, ты тратишь на это, вероятно, по 3$ в час.

Если придется включить сюда и плохие времена, тогда не знаю. С ней плохих времен не было, хотя один раз, наверное, все же было, когда я сказал ей, что люблю ее. Я не смог удержаться, это случилось тогда впервые, я чувствовал, что почти влюблен в нее, а может, и люблю по-настоящему. Если бы она позволила! Но она не могла позволить, или это я не мог влюбиться по-настоящему, потому что знал, что все это очень ненадолго, и всякое такое, поэтому я сказал ей это, но не знал, как сказать, что, во-первых, она не должна ощущать тот факт, что я люблю ее как обузу, или что она не обязана чувствовать то же самое ко мне, что мне просто нужно было сказать ей это, вот и все, потому что оно рвалось из меня, и ей не надо даже обращать внимание на то, что я сказал. На самом деле я не сказал ничего, потому что чувства мои были так сильны, что никакими словами их выразить было невозможно, а близость еще все усугубляла, потому что в эти мгновения мне нестерпимо хотелось говорить, но все слова были бледны, никуда не годились, и тем не менее я сказал, я лежал на ней, ее руки были подняты над головой, мои их накрывали, и наши пальцы были сплетены, на ее лицо падал тусклый свет из окна, но я, в сущности, не видел ее и боялся говорить, но должен был сказать, потому что хотел, чтобы она знала. Это была наша последняя ночь, я должен был сказать ей это тогда, так как другой возможности у меня уже никогда бы не случилось, и я просто сказал: прежде чем ты уснешь, я должен сказать тебе, пока ты не заснула, что я люблю тебя, и она мгновенно, сразу же ответила: я тоже тебя люблю, и ее слова прозвучали так, что было ясно – ничего подобного она в виду не имела. Они прозвучали немного равнодушно, хотя, с другой стороны, это всегда звучит немного равнодушно, когда кто-то произносит «я тоже тебя люблю», потому что это просто вежливый ответ, даже если человек не имеет в виду того, что говорит, и проблема в том, что я никогда так и не узнаю, имела она это в виду или нет. А может, когда-нибудь она скажет мне, имела она это в виду или не имела, но сейчас узнать это невозможно, и я сожалею, что сделал это. Получилась ловушка, которую я вовсе не хотел ей расставлять, вижу, что получилась ловушка, потому что, если бы она ничего не ответила, мне было бы больно, как если бы она что-то у меня взяла и ничего не дала взамен. Поэтому у нее не было иного выхода, чтобы как минимум не показаться жестокой. Ей пришлось это сказать, а я вот теперь мучаюсь, не зная, было ли это правдой.

Был еще один неприятный момент, то есть не то чтобы действительно плохой, но тоже неловкий, – это когда я должен был уезжать. Время пришло, и я начал дрожать и ощущать пустоту, словно внутри меня ничего не осталось, как не осталось и ничего, что поддерживало бы меня на ногах. И вот этот момент настал, все было готово, и мне пора было уходить, тогда это был всего лишь поцелуй, короткий, словно мы боялись того, что может последовать за поцелуем, и она была почти рассеянна, протянула руку к крючку, прибитому возле двери, сняла с него старую сине-зеленую рубашку и вложила ее мне в руки, чтобы я взял ее с собой. Мягкая ткань пахла ею, и потом мы стояли, прижавшись друг к другу, глядя на листок бумаги, который она держала в руке, и – это я помню хорошо – я крепко сжимал рубашку. Таковы были последние минуты две, потому что мы подошли к концу: все всегда проходит, вот прошло и это, конец.

Может, все складывается правильно, может, ты ничего не потерял, сделав это, не знаю. Нет, в самом деле порой, когда ты думаешь об этом, ты чувствуешь себя настоящим принцем, чувствуешь себя королем, а в другой раз ты боишься – не все время, а иногда – боишься того, какое воздействие это окажет на тебя в дальнейшем, и непонятно, что с этим теперь делать.

Уходя, я один раз оглянулся, дверь все еще была открыта, я увидел, что она стоит в глубине комнаты, в темноте, я мог различить только ее белое лицо, все еще повернутое мне вслед, и ее белые руки.

Думаю, ты дошел до того состояния, когда смотришь на эту боль так, будто она в трех футах от тебя лежит в коробке, в открытой коробке, где-нибудь на подоконнике. Она твердая и холодная, как металлический брусок. Ты просто смотришь на нее и говоришь: ладно, возьму ее, так и быть. Вот что она собой представляет. Ты знал о ней все даже прежде, чем все это затеял. Ты знаешь, что боль – неотъемлемая часть всего этого. И ты не сможешь потом сказать, что удовольствие было бо́льшим, чем боль, и поэтому готов все повторить. Это не имеет никакого отношения ни к чему. Ты не можешь ее измерить, потому что боль приходит потом и остается дольше всего другого. Так что вопрос на самом деле состоит в том, почему боль не заставляет тебя сказать: я никогда больше этого не сделаю. Даже когда боль так сильна, что ты должен был бы это сказать, ты не говоришь.

Вот почему я просто трезво думаю об этом – о том, как можно было заплатить 600$, а скорее 1000$ и остаться с одной старой рубашкой в руках.

Мистер Бердофф приехал в Кельн на год и остановился в семье симпатичного служащего, чтобы изучать немецкий язык. Мероприятие было плохо продумано и обречено на неудачу, потому что, как станет ясно впоследствии, бо́льшую часть времени он потратит впустую и мало преуспеет в немецком.

Он с большим энтузиазмом пишет старому школьному другу в Америку о Германии, Кельне, доме, в котором живет, и своей помпезной комнате с великолепным видом на горы, возвышающиеся за строительной площадкой. Но, хоть нынешняя ситуация и кажется ему совершенно новой, на самом деле он уже много раз оказывался в такой и прежде – без впечатляющих результатов. Для его школьного друга все это звучит слишком знакомо: дом, набитый безделушками, шумная хозяйка, ее неуклюжие дочери и одиночество собственной спальни, исполненный лучших намерений преподаватель языка, усталые студенты и чужие городские улицы.