Черная Вдова. Крымские легенды (сборник) - Сергей Могилевцев Страница 5

Низвержение в Аид происходит непрерывно, здесь никто не может оставаться надолго, не испытывая постепенно невыразимого ужаса перед вечностью, незримо падающей в безжалостную воронку Аида. Здесь население постоянно меняется, здесь никакая постройка не стоит слишком долго, здесь люди не смотрят друг другу в глаза, чтобы не выдать случайно страшную и запредельную тайну. Тот, кто живет в этой долине долго, лишь внешне похож на обычного человека, ибо давно уже существует там, на невообразимой глубине, где нет ни времени, ни пространства, ни истории, а есть лишь вечное сожаление о прошлом, о Золотом Веке земли, который уже никогда не вернуть, и о котором можно лишь вспоминать среди подземных шорохов, вздохов и стонов. И даже те миллионы отдыхающих, которые приезжают сюда каждое лето, спустя две или три недели стремительно возвращаются назад, опаленные вовсе не южным солнцем, а незримыми отблесками Аида, глядящего на них из глубины своими кровавыми безжалостными глазами. И потом, в течение всего года, где-нибудь в Москве или в Санкт-Петербурге, люди замирают в сладостном и ужасном предчувствии, безуспешно пытаясь вспомнить, как они стояли на краю ужасной воронки и как потом чудесно спаслись, покинув до следующего года это страшное место. А на следующий год их тянет сюда опять, ибо любого будет тянуть на край страшной бездны, удержаться на котором удалось лишь каким-то чудом. Такова природа человека, существующего в промежутке между адом и раем, и наивно полагающего, что он никогда не нарушит их невидимые до времени пределы.

Некоторым наивным мечтателям, или безумцам, отмеченным знаком Бога, удается воочию увидеть эту воронку, эту страшную бездну, этот спуск в преисподню, ужасную и отвратительную, полную остовами провалившихся в нее стран и народов, где, как трава в мертвом лесу, колышутся миллионы мертвых рук, безуспешно пытающихся дотянуться до края воронки… Мечтателей и безумцев охватывает панический ужас, и они пишут безумные стихи или романы, или вещают о незримых надвигающихся катастрофах. Впрочем, мечтатели и безумцы здесь не задерживаются слишком долго, – их или убивают местные обыватели, или они, полные мрачных предчувствий, бегут отсюда, куда глаза глядят – и отдают свой талант другим народам и другим государствам. А в самой алуштинской долине остается лишь вечное предчувствие близящегося конца, остановить который не в силах никто. И тогда местная чернь, напившись дешевым вином, усаживается вечерами на краю незримой воронки и оглашает воздух безумными и страшными криками.

Бойтесь Аида, бойтесь незримого низвержения вниз, как боялись этого три великих цивилизации, три мировых империи, три Рима, встретившиеся здесь, на затерянном во времени и пространстве острове, и в ужасе повернувшие вспять, ибо поняли, что достигли последних пределов земли! Бойтесь низвергнуться вниз, в пасть Аида, ибо возврата назад из него уже нет! И, проезжая или проплывая по морю мимо этих благословенных мест, на миг остановитесь и испытайте священный ужас, чтобы потом опять, бездумно и безмятежно, продолжить свой путь.

Давным-давно, когда греки отплывали на завоевание Трои, предводитель ахейского войска, грозный царь Агамемнон, в надежде на счастливый поход принес в жертву богам свою дочь Ифигению. Но Артемида, сжалившись над царской дочерью, в самый последний момент заменила ее на алтаре лесной ланью, а саму Ифигению перенесла в Тавриду. Здесь, на берегу моря, стоял сложенный из белого крымского камня храм Артемиды, и Ифигения стала теперь его главной жрицей, принося ежедневно кровавые жертвы во имя богини.

Сурова и неприступна была в те времена земля тавров. Высились со всех сторон над морем, Понтом Эвксинским, высокие скалы, сбегали с гор бурные реки, а в чащобе заповедного леса водились дикие кабаны и медведи, которые разрывали на куски всякого, кто осмелится ступить под сень заповедных деревьев. Тавры были гордым и суровым народом, таким же, как эта неприветливая земля, как синие крымские горы, поросшие сосной, буком и гибким кизилом, покрытые до мая белыми снежными шапками, а летом зеленевшие высокой, в рост человека, травой. Предводитель тавров, жестокий и неразговорчивый царь Зарнак, отдал приказ захватывать силой все корабли, которые во время зимних и осенних штормов прибивало к скалистым берегу, и приносить в жертву Артемиде тех чужеземцев, которых пощадило суровое море. Каменное сердце было у одноглазого, мрачного, похожего на неприступную береговую скалу царя Зарнака! Одетая в белый хитон Ифигения была вынуждена каждое утро вонзать острый нож в сердце очередного несчастного пленника, захваченного воинами Зарнака, и распятого на жертвенном алтаре Артемиды. Радовалось сердце богини, во имя которой приносились обильные жертвы, радовалось сердце жестокого правителя тавров, ибо все имущество потерпевших крушение моряков отныне становилось его собственностью, и только сердце самой Ифигении было печально, ибо не по душе была ей такая жестокая служба.

Шло время, все больше и больше чужеземцев захватывали воины Зарнака, все больше и больше богател жестокий царь тавров, сокровищница которого, расположенная в храме Артемиды, переполнилась от бесчисленных слитков золота и серебра, целых сундуков золотых монет и каменьев, нитей бесценного жемчуга, драгоценной посуды, огромных заздравных кубков с вставленными в них алмазами и рубинами, наполненных перстнями, серьгами, золотыми цепями, бесценными геммами, вырезанными из редких пород камня, дорогим оружием, связками редких кораллов и множеством иных сокровищ, которым уже не было счета. Кичливым и заносчивым стал царь Зарнак, ни с кем не делился он своей кровавой добычей и только требовал от воинов все новых и новых жертв, которые Ифигения, повинуясь воле богини, вынуждена была приносить в белом храме на берегу Понта Эвксинского.

Тягостно юной жрице было жить среди тавров, людей грубых и необузданных, совсем не похожих на просвещенных и мягких эллинов, среди которых провела она свое детство и юность. Часто уходила Ифигения в лес, общаясь с его обитателями на языке зверей, которому во сне обучила ее Артемида, видя, как страдает от одиночества юная жрица. Звери Тавриды не трогали Ифигению, волки терлись о ее ноги своими серыми шубами и лизали ей руки, огромные дикие кабаны приносили в подарок желуди, а медведи показывали дупла деревьев, доверху полные меда. Но особенно привязалась Ифигения к хозяину леса – бурому, косматому, похожему на гору медведю, которого вылечила, избавив от стрелы, вонзившейся ему в бок, и который теперь ходил за ней следом, словно собака, исполняя любые прихоти. Часто на зеленой поляне посреди дремучего леса сидела она, обняв за шею своего нового друга, говоря ему ласковые слова, а медведь в ответ тихо урчал, всем видом показывая, что понимает девушку. Тонкая, прекрасная, с воткнутыми в распущенные волосы белыми подснежниками, ступала она босыми ногами по мягкому зеленому мху, а рядом, возвышаясь чуть ли не до верхушек высоких крымских сосен, сидел огромный медведь, на морде которого было написано, что зверь искренне сострадает Ифигении. Так продолжалось долгие годы, и порой юной жрице казалось, что она никогда уже не увидит родную Элладу.

Но ничего на земле не длится вечно! Когда не было уже у Ифигении сил жить среди тавров и по приказу одноглазого Зарнака убивать захваченных в плен иностранцев, приплыл из-за моря ее брат Орест, который по повелению Аполлона должен был привезти в Грецию священное изображение Артемиды, похитив его у тавров. Орест приплыл в Тавриду вместе со своим другом Пиладом, и, скрыв свой корабль среди мокрых седых утесов, стал подниматься вверх, к храму. Он и не подозревал, что жрицей в нем была его родная сестра Ифигения! Однако ни одному чужеземцу не удавалось еще незамеченным высадиться на скалистый берег Тавриды! Не удалось это и Оресту с Пиладом. Выследили их пастухи, пасшие свои стада в небольших рощах среди прибрежных утесов, донесли об этом воинам Зарнака, и те схватили греческих юношей. Доставили их связанными в храм Артемиды, и оставили там до утра, чтобы с первыми лучами солнца принести в жертву великой богине.