Три дочери Евы - Элиф Шафак Страница 5

Впрочем, независимо от того, как их улица получила свое название, была она старомодной и тихой, и больше всего среди ее обитателей ценились три добродетели, которые могли бы соответствовать трем состояниям материи: беспрекословная покорность Аллаху (а также имамам), упование на его волю как на нерушимую опору – твердь; готовность отдаваться течению божественной реки жизни, не обращая внимания на грязь и ил, наполнявшие ее русло, – жидкость; отказ от амбиций и притязаний, ибо все земные владения и богатства в конце концов превратятся в ничто – газ. Никто не сомневался в том, что удел каждого предопределен раз и навсегда, а страдания – это неизбежная часть жизни, в том числе и те, что люди постоянно причиняют друг другу, будь то драки футбольных болельщиков, политические баталии или оплеуха жене.

Семья Налбантоглу жила в двухэтажном доме цвета забродивших вишен. На протяжении многих лет его красили в разные оттенки, и он становился то зеленым, как соленая слива, то коричневым, как ореховое масло, то бордовым, как маринованная свекла. Налбантоглу арендовали первый этаж, домовладелец жил на втором. Семья не была состоятельной, хотя бедность и богатство, как известно, весьма относительные категории, однако в детстве Пери никогда не чувствовала себя обездоленной. Это чувство пришло позднее и в отместку за свое опоздание стало терзать ее с удвоенной силой, словно рассчитывая наверстать упущенное. Оглядываясь назад, она поняла, каким скопищем ошибок была та семья, в которой она выросла, ощущая себя любимой дочерью, защищенной от всех бед и напастей.

Пери была последним ребенком четы Налбантоглу. Ее появление на свет стало для родителей настоящим чудом, ибо супруги, уже имевшие двоих сыновей-подростков, считали себя слишком старыми для деторождения. С Пери буквально сдували пылинки, все ее желания не просто выполнялись, но предугадывались. Однако даже в эти безмятежные годы она чувствовала, что в родном доме подчас веет тревожным ветерком, который тут же превращался в мощный ураган, если родители находились в одной комнате.

Отец и мать Пери были несовместимы, как мечеть и трактир. Стоило им оказаться рядом, как их голоса становились напряженными, а между бровей залегали складки. Они больше напоминали соперников за шахматной доской, но никак не любящих супругов. В той сложной игре, которую представляла собой их семейная жизнь, каждый старался выработать тактику, продумать несколько ходов вперед, потеснить противника, захватить его фигуры и загнать его в угол. Каждый видел в другом тирана, под гнетом которого страдает вся семья, и мечтал о моменте, когда сможет наконец произнести: «Шах и мат, „шах манаду“ [2], король бессилен». Их совместная жизнь была насквозь пропитана взаимной неприязнью, и никому из них не требовалось особого повода, чтобы чувствовать себя обиженным и разочарованным. Даже в раннем детстве Пери чувствовала, что ее родителей заставляет быть вместе отнюдь не любовь, которой, скорее всего, между ними никогда не было.

Каждый вечер она смотрела, как отец, сгорбившись, сидит за столом, заставленным множеством тарелок с закусками и бутылкой ракы посередине. Фаршированные виноградные листья, запеченные на гриле красные перцы, артишоки в оливковом масле, пюре из нута и, конечно, его любимый салат с ягнячьими мозгами. Ел он медленно, пробуя каждое блюдо с видом привередливого гурмана, но при этом без всякой охоты, словно еда была для него не удовольствием, а тягостной необходимостью, ибо уважающий себя человек никогда не станет пить на пустой желудок. «Я не играю в азартные игры, не ворую, не беру взяток, не курю и не хожу к продажным женщинам, так неужели Аллах не простит своему старому творению такой незначительный грех?» – любил повторять Менсур. Как правило, компанию за долгим ужином ему составлял какой-нибудь приятель, а то и два. Подобно большинству людей, живущих на земле, они с особой охотой говорили о вещах, которые нравились им меньше всего.

– Тот, кто повидал мир, знает, что в разных странах пьют по-разному, – заявлял Менсур. Сам он в молодости работал судомехаником, поэтому поездил немало. – В демократических странах мужик, напившись, начинает причитать: «Ах, во что превратилась моя обожаемая цыпочка!» А там, где никакой демократии и в помине нет, он заводит другую песню: «Ах, во что превратилась моя обожаемая страна!»

Вскоре разговоры иссякали, и они начинали петь – сначала жизнерадостные балканские мелодии, потом революционные причерноморские песни, а под конец неизменно наставал черед грустных анатолийских баллад о несчастной любви и разбитом сердце. Турецкие, курдские, греческие, армянские напевы смешивались в воздухе, словно клубы дыма.

Сидя в уголке, Пери наблюдала за ними, и на сердце ее ложилась тяжесть. Она не могла понять, в чем причина отцовской грусти и недовольства жизнью. Ей казалось, грусть прилипла к нему намертво, как прилипает смола к подошве ботинка. Как помочь ему воспрянуть духом, она не знала, но все же не оставляла попыток это сделать. Ведь она была, как утверждали все домашние, истинной дочерью своего отца.

С портрета, висевшего на стене в резной рамке, на них глядел Мустафа Кемаль Ататюрк – отец всех турок. В его холодных голубых глазах сверкали золотистые искорки. Портреты национального героя висели по всему дому: в кухне Ататюрк в военной форме, в гостиной – Ататюрк в рединготе, в спальне хозяина – Ататюрк в пальто и меховой шапке, в холле – Ататюрк в развевающемся плаще и шелковых перчатках. В дни национальных праздников Менсур выставлял в окне национальный флаг с изображением великого человека, чтобы его видели все прохожие.

– Помни: если бы не он, мы жили бы, как в Иране, – часто говорил Менсур дочери. – Я бы отрастил круглую бороду и зарабатывал на жизнь тайной торговлей самогоном. За это меня бы высекли на площади. А тебе, душа моя, с детства пришлось бы прятать свое хорошенькое личико под чадрой.

Друзья Менсура – школьные учителя, банковские клерки, инженеры – тоже были убежденными сторонниками Ататюрка и его принципов. Они читали вслух, а иногда, охваченные приступом вдохновения, даже сочиняли патриотические поэмы, столь похожие одна на другую и по форме, и по содержанию, что казались эхом, без конца повторяющим один и тот же мощный клич. И все же Пери нравилось наблюдать за ними, слушать их пение и дружелюбные разговоры. Смысл этих разговоров ускользал от нее, но переливы их голосов, то затихающие, то вновь набирающие силу – как правило, это происходило в момент, когда стаканы в очередной раз наполнялись до краев, – завораживали ее. Мужчины не возражали против ее присутствия. Интерес, который девочка проявляла к их разговорам, воодушевлял их и позволял надеяться, что они найдут понимание у подрастающего поколения. Поэтому Пери оставалась в гостиной, потягивая апельсиновый сок из любимой кружки отца, украшенной подписью национального лидера и его изречением: «Цивилизованный мир ушел от нас далеко вперед, и мы должны его догнать. Другого выбора у нас нет».

Пери любила эту фарфоровую кружку, гладкие бока которой было так приятно сжимать в ладонях. Всякий раз, допив сок, она испытывала легкое сожаление, словно только что упустила шанс догнать цивилизованный мир.