Поезд пишет пароходу - Анна Лихтикман Страница 5

«Золотой чемпион», который я наметил себе целью, был уже недалеко. Я решил идти туда, потому что смутно помнил, что видел там не то павильоны, не то беседки, которые сошли бы мне сейчас для ночевки. Я приблизился к спуску в долину, где был расположен пансионат.

Вниз вел серпантин, огибавший террасы, на которых росли старые оливы. Наконец я ступил на дорожку пансионатского парка. Я не помнил, в какой его части располагались павильоны и сарайчики, которые когда-то здесь приметил. Пришлось просто идти наугад. Я шел быстро, ведь здесь уже можно было встретить охранника.

— Молодой человек! — Я замер, но сразу успокоился. Голос пожилой женщины, которая обращалась ко мне на русском, не нес никакой угрозы: наоборот — домашний, немного беспомощный, он был противоположным полюсом всего, чего я сейчас опасался. Я поднял глаза. Балкон, на котором стояла женщина, утопал в зелени, скрывшей всю остальную постройку, — похоже, это был банкетный зал — его я не заметил за зарослями. Теперь я увидел и железную лесенку, ведущую, видимо, на ресторанную кухню. Женщина с сигареткой стояла на первой площадке. Ее прическа напоминала свежестриженный газон, на который пролили оранжевую краску. Одета она была нарядно: в черную атласную рубаху с китайской вышивкой на необъятном бюсте. Я стоял, не зная, что ответить, но, похоже, она и не ждала ответа. — Молодой человек, миленький, помогите нам. Тут буквально пара минут. Нам сюда, видите, ящик подвезли, а мне самой не дотащить.

Убегать не стоило. Я поднял ящик и понес по лесенке, стараясь двигаться так, чтобы куртка не распахивалась и скрывала замызганную футболку. Потом мы долго шли по узкому коридору. На спине у нее было вышито огромное павлинье перо, которое смотрело на меня как круглый глаз: недоуменно и недоверчиво, словно зная обо мне все. Но вот мы оказались в служебной проходной комнатке. В приоткрытую дверь виднелся банкетный зал, где, похоже, начинался праздник. За столиком, заваленным обрезками стеблей и целлофана и заставленным салатницами, сидела еще одна дама. У нее была такая же короткая стрижка, как и у первой, но похожая уже не на окрашенный, а на выжженный газон. Она плакала. Я поставил ящик и пошел было к двери, но Рыжий газон кивнула мне на пустой стул. Мне некуда было спешить, к тому же, в глубине души я считал, что человек, отделенный от всех, к кому он мог бы вернуться, заслуживает чудесного шанса, как минимум одного. Не стоит отбегать от двери, которая приоткрылась навстречу. Я сел. Рыжая тоже подсела к столику боком, вздохнув, пододвинула к себе большое керамическое блюдо с фруктовым салатом и принялась есть, рассеянно подцепляя кусочки вилкой и покачивая ногой в бархатной туфельке.

— Я выкладываюсь! — вдруг произнесла Выжженный Газон голосом, гундосым от слез. — Я выкладываюсь, а они говорят, что я выделываюсь!

— Ну что вы, Миррочка! Кто же мог такое сказать! Мы же все видим, как вы жертвуете, и очень ценим, — сказала рыжая, печально разглядывая кусочек яблока на кончике вилки.

— Леночка, разве мне это надо? Только мне? Вот скажите, разве никто не знал, что реплики не написаны? Я ведь не напрашивалась, они сами просили. Почему я должна за всеми бегать? А шторы? А эти ящики? Почему я должна обо всем сама?

— Вы совершенно правы, Миррочка, — утешала Рыжий Газон. — В следующий раз не будем собирать деньги и заказывать. Сами все сделаем. Вы ведь такой хороший человек, все мы с удовольствием. Хотите… — Она отодвинула салат и вдруг просияла: — Хотите, я для вас селедку приготовлю?

— А реплики? — плакала Выжженный газон. — Что теперь с репликами будет? Мы же вдвоем должны были вести лотерею, я и он. Вот же, я выучила. — Она достала из сумочки смятый лист. — Я вот тут говорю: «А знаете ли вы, что в переводе с итальянского слово "лото" означает "судьба"?» А он отвечает: «Известно, что итальянцы немного суеверны, и потому…» — Она махнула рукой и опять заплакала. — Я что, сама буду себя спрашивать и сама отвечать? Как дура?

— Миррочка, а давайте так сделаем. Вы будете говорить, а молодой человек, вот, станет просто вынимать шарики с номерами, — сказала рыжая. — Это даже интересно получится. Так и скажем, что он здесь случайно. Он как бы — судьба.

— Судьба? — переспросила черная растерянно. Она уставилась на меня, потом как-то по-мальчишески шмыгнула носом. — А он что, так и останется в этой куртке?

…

«Номер четыре! Проходите на сцену! Дайте-ка нам на вас взглянуть, четверочка!» — голос Мирры, все еще осипший, усиленный микрофоном, едва не сбивал меня с ног. Вначале я, словно во сне, вынимал из огромной бутафорской шляпы шарики с номерами, но потом взбодрился. Обед, которым меня от души накормили в подсобке при кухне, превратился в пульсирующую энергию. Я уже давно заметил: стоит хорошо поесть, как туман болезненной странности, окутывающий мой мир, улетучивается без следа. Разве все не происходит само собой, так почему бы не расслабиться и не поддаться потоку?

Я представил себе, как сюда случайно заходит кто-то из моих бывших коллег по ивент-агентству и ему открывается печальное и поучительное зрелище. Парень, который два года назад организовывал самый элитарный из израильских фестивалей, теперь проводит клоунскую лотерею на чьем-то юбилее. Мысль об этом привела меня в восторг. Я с трудом сдерживался, чтобы не выхватить микрофон и самому не заговорить как ярмарочный зазывала. На сцену один за другим выходили стариканы и уходили в легком недоумении, вертя в руках плюшевые игрушки, веера и крохотные гитары. Видимо, накануне сюда перекочевал весь ассортимент китайского магазина. И все-таки я знал, что энергия, которая, казалось, бьется в кончики пальцев, может иссякнуть в любой момент, надо было немедленно ее использовать.

Только окончился розыгрыш лотереи, я выскользнул из зала. Теперь мой первоначальный план изменился. Раз уж судьба заманила меня в корпус пансионата, то стоит поискать убежище здесь. Нужно всего лишь найти подсобку, где можно было бы спрятаться на ночь. Я прошел по коридору, потом свернул в другой. Эта часть корпуса уже была жилой. Угрюмый вестибюль напоминал гостиничный холл. Что-то тараканье было и в деревянной обшивке стен, и в ужасных картинах, намалеванных коричневой слякотью. В углу стоял автомат с едой, заполненный шоколадками лишь двух видов: красными и желтыми, словно здесь играли две футбольные команды. Я направился вперед по коридору, похожему на интерфейс устаревшей стрелялки. На ковре бесконечно повторялся оранжевый узор, словно компьютер вновь и вновь генерировал одну и ту же кучку сухих листьев.

Я шел быстро, надеясь на вдохновение и кураж, которые помогали мне там, в зале, но они уже растаяли без следа. Вдруг за углом послышались шаги, торопливые и молодые, а главное, и это мне очень не понравилось, — неприятно-административные. Что говорить, если меня спросят, кого я ищу? Паника мешала мне придумать легенду. По обе стороны от меня были двери, ведущие в квартиры стариков. Я добежал до одной, которая показалась мне грязноватой и заброшенной. Может, это уже не квартира, а та самая кладовка уборщицы? Я рванул дверь на себя.

Внутри было совсем темно и пахло не как в служебном помещении, но и не как в жилом, чем-то смутно-знакомым, что я не мог вспомнить. Несколько секунд я стоял в темноте крохотной прихожей и прислушивался. Шаги в коридоре тревожили меня больше, чем мысль о том, что у комнаты, скрытой за плотной шторой, возможно, есть хозяин. Наконец шаги снаружи затихли, можно было выходить, но я медлил. Интересно, кто все-таки здесь живет? Я сделал два шажка вперед, к шторе, и попытался осторожно ее отодвинуть, как вдруг она рухнула вместе с карнизом. Алюминиевые кольца запрыгали по полу, и я стоял среди них, не в силах оторвать глаз от старухи, которая сидела в кресле в углу, освещенном настольной лампой. Она была маленькой и хрупкой. Узкое личико, серая волна волос, взмывшая и оцепеневшая от лака — старуха смотрела на меня одновременно бездумно и пытливо. Мне пришло в голову, что такое выражение лица бывает у некоторых цветов. А может, дело было в россыпи пигментных пятен на ее лице и руках, и это они делали старуху похожей на орхидею? Что делать, если сейчас она закричит? Но ведь я могу одним движением смять ее в рябой ком, смять, как старую газету! Эта мысль напугала меня так, что я застыл. Мне показалось, что если не двигаться и остановить время, то она отменится, словно ее и не было. Последнее из алюминиевых колец подкатилось ко мне, и мы со старухой, словно завороженные, смотрели, как оно звенит и бьется у самого моего ботинка. А потом я бросился вон.