Проклятие семьи Пальмизано - Рафел Надал Страница 5

Вот так Анджелантонио и оказался в кошмарной траншее в лесу в окрестностях Вриньи, недалеко от окруженного великолепными виноградниками Реймса, с приказом любой ценой отстоять высоту номер двести сорок, которую днем и ночью обстреливала германская артиллерия. Из-за плохой погоды траншея была почти наполовину затоплена грязью. Отсюда Анджелантонио видел колонны мирных жителей, покидавших столицу Шампани, – те больше не могли укрываться в винных погребах, где прятались от германских бомбежек с начала войны. Также он видел, как его товарищи гибли один за другим от разрывов снарядов или отравления газами, против которых были бесполезны маски из полагающегося по уставу комплекта – марлевые повязки, пропитанные антихлором.

Очень скоро поведение Анджелантонио стало странным, а в дни накануне праздника Тела Христова 1918 года он окончательно сошел с ума. Однажды ночью, когда солдаты спали, воспользовавшись передышкой и своей, и вражеской артиллерии, Анджелантонио нес караул и принял крыс, шнырявших между заграждениями из колючей проволоки, за развернувший атаку отряд противника и криками перебудил всю роту. Сбитые с толку тревогой итальянцы и французы, делившие блиндажи, стали обстреливать вражеские позиции; через некоторое время немцы открыли ответный огонь, причем никто не понимал, что происходит. Через час истеричной и бессмысленной перестрелки капитан Монфальконе приказал прекратить огонь.

– Идите спать. Все спокойно, никто нас не атакует.

На следующую ночь Анджелантонио принял уханье совы за тайные сигналы к новой внезапной атаке и опять разбудил роту. Через полчаса яростной перестрелки, в которой никто не пострадал, но которая изрядно потрепала нервы воюющих с обеих сторон, итальянский капитан проявил инициативу и во второй раз приказал прекратить огонь. Тишина снова сошла на лес, но солдатам в ту ночь больше не спалось.

На третью ночь, прежде чем залезть под одеяло, капитан Монфальконе, студент философского факультета в Лукке, также не понимавший, что он делает в Шампани, приказал позвать Анджелантонио.

– Послушайте, Пальмизано. Если вам опять покажется, что нас атакуют, придите и скажите мне. Не будите больше никого, если только не хотите, чтобы вас тут же расстреляли.

Не успел капитан закрыть глаза, как раздался отчаянный крик:

– За Италию!

Монфальконе одним прыжком выскочил из постели и увидел, что Анджелантонио в одиночку бежит на вражеские позиции. Поскольку ему запретили будить остальных, он, решив, что их атакуют, начал контратаку самостоятельно.

Немецкие часовые подняли тревогу, а увидев, что на них бежит и стреляет всего один человек, прицелились и, вложив в оружие всю злость на этого ненормального, который никому не дает спать, разрядили в него винтовки. Анджелантонио задергался, словно исполняя какой-то жуткий танец, а когда огонь прекратился, упал как подкошенный. Затем в траншеях по обе стороны фронта наступила напряженная тишина. Те и другие задавались вопросом, какой оборот примет это небывалое дело.

– Спасибо! – крикнул вдруг капитан Монфальконе в порыве откровенности, повернувшись к немецким позициям. Он тут же сообразил, что этого делать не стоило, но раскаиваться было поздно, так что он приказал своим людям расходиться на отдых: – Завтра заберем тело этого бедняги. А сейчас попытайтесь хоть немного поспать.

Рота Игнацио (20) – самого молодого из Пальмизано, ему еще не исполнилось и восемнадцати, – 29 июня 1918 года ночевала в перелеске у подножия Коль-дель-Россо, как раз там, где за полгода до того расстреляли беднягу Доменико. На рассвете, не подозревая, как близко находится могила двоюродного брата, он сыграл решающую роль в успешном штурме самой важной вершины Тре-Монти. Игнацио погиб как герой: случайная пуля сразила его, когда он уже почти достиг вершины, а австрийцы готовились отступать.

Вито Оронцо Пальмизано, последний Пальмизано, уцелел во всех одиннадцати битвах при Изонцо и героически сражался, не получив ни одного ранения за три с половиной года войны. Казалось, самой судьбой ему было предназначено стать единственным выжившим мужчиной семьи. Он открыто выступал против участия Италии в конфликте, который никак не касался апулийских крестьян, но ничего не предпринял, чтобы избежать мобилизации. Долг был для него не пустым словом, воевал он храбро, не впадая при этом в безрассудство и не воодушевляясь сверх меры. По сути, он был самым благоразумным из всей семьи и наиболее серьезно относился к войне.

На фронте он жил сегодняшним днем, а к военным столкновениям подходил сосредоточенно, проявляя необыкновенный инстинкт выживания. В своих действиях на поле боя он всегда руководствовался принципом не рисковать сверх необходимого, при этом не сомневаться и не поддаваться панике, что может оказаться еще опаснее. Нельзя сказать, что он оставался безучастным к ужасам войны, – напротив, в траншее он остро чувствовал собственную отчужденность от мира, страдал от голода и очень боялся химических атак. Но больше всего ему недоставало Донаты, ставшей его супругой лишь наполовину: они поженились утром того же дня, когда Вито Оронцо отправлялся на войну, и успели только второпях обменяться клятвами в вечной верности, не проведя ни минуты наедине. Вот уже более трех лет его семьей была сто шестьдесят четвертая рота.

В последние месяцы он часто оказывался в одной траншее с земляком, Антонио Конвертини, и вскоре они стали неразлучны. Судьба свела их сначала в одном батальоне, а после перегруппировок, вызванных поражением при Капоретто, и в одной роте. Их жены, Доната и Франческа, двоюродные сестры родом из Матеры, что в двух днях пути от Беллоротондо, с детства были не разлей вода. По инициативе нового начальника генштаба, генерала Армандо Диаса, который пытался поднять боевой дух деморализованной армии, земляки одновременно получили первый с начала войны отпуск.

В день, когда они отправлялись домой, до солдат, стоящих на реке Пьяве, дошли слухи о готовящемся наступлении, и в окопы вернулся былой оптимизм.

– Вы все пропустите, – с завистью шутили провожавшие их товарищи. – Когда вы вернетесь, мы уже победим. Австрийцы сдадутся или разбегутся, а вам придется искать нас аж за Любляной.

Действительно, все указывало на то, что война скоро окончится, и когда 17 октября 1918 года Вито Оронцо Пальмизано прибыл в Беллоротондо вместе с Антонио Конвертини, казалось, будто он обманул смерть и спасся от семейного проклятия. В этой глупой войне погибли два его родных брата, Стефано и бедняга Доменико, и восемнадцать двоюродных; Вито Оронцо был последним мужчиной в семье.

Вид деревни привел его в замешательство. Она и близко не походила на то, как он представлял ее себе на фронте. Целые семьи ходили в трауре. На заброшенные оливковые рощи и виноградники жалко было смотреть. И было непохоже, что старики восхищаются подвигами молодых на полях сражений, – они только ждали, чтобы войне наступил конец. Также он с гневом убедился, что сыновья местных богачей избежали мобилизации и продолжали ухаживать за своими виноградниками, которые по-прежнему плодоносили. Все это подтверждало ходившие в траншеях слухи, будто бы власть имущие откупались от войны. Антонио Саландра, премьер-министр, горячо поддержавший участие Италии в конфликте, был тому самым позорным примером: он бесчестно юлил до тех пор, пока не выгородил от призыва всех троих своих сыновей.