Журавлик по небу летит - Ирина Кисельгоф Страница 50

– Обязательно! – Она улыбнулась, а в ее глазах были слезы. И у меня защемило сердце. Она улыбалась, как мама.

Тетя Мила обняла меня и прижала к себе.

– Знаешь. Я поняла, – шепнула она мне на ухо. – Журавль рядом. Надо только руку протянуть. Успеть.

* * *

Я тогда не поняла тетю Милу. Я целую вечность ждала Мишкиного звонка. Он так и не позвонил. Иногда мне кажется, я жду его до сих пор. А ждать нельзя. Надо было просто протянуть руку и позвонить. Ему пришлось тяжелее, чем мне… А может, он меня сразу забыл. Не знаю. Наверное, поэтому я так и не позвонила. Вообще ничего не сделала. Вот так…

Мишка все равно остался самым лучшим парнем, какой у меня был. Он легко прошел отбор, мне повезло, но я не успела. Всегда хочется, чтобы рядом жил человек, которому доверяешь. Только в реальной жизни это редко бывает. И я знаю точно: мы именно так любили друг друга, чтобы мне не забыть никогда.

Я часто брожу по родине моего детства. Меня настойчиво зовет тихий голос моей удачи. Он блестит хитиновым панцирем гороскопического фонтана из двенадцати мифических связок звезд. Я верю: если погладить ладонью мой металлический тотем, везение придет обязательно. Только козерога увидеть при этом нельзя. Связки наших звезд давно отстрелил гречишный памятник идеальным вещам. Но я больше не хожу к старой больной стене, вдоль которой все так же дребезжат скрипучие ветхие трамваи. Трамваи остались в прошлом, а стену отштукатурили и покрасили. Ее заложенные кирпичом арки перестали манить своей тайной, теперь они ведут к культовым местам здоровья и спорта. Стена стала моложе, я старше, нам оказалось не по пути. Вот так, невзначай выпал кусок из моего детства, и у меня стало больше на один кусок грусти. Я не хожу и в старый кинотеатр, где мы смотрели черно-белые танцы о том, как нужно любить друг друга. Кинотеатр с гипсовыми колосьями на фронтоне и шарами у лестницы давно снесли и построили на его месте скучное и строгое здание из стекла и металла, в котором работают скучные и строгие люди. И фруктово-ягодного снега в моем городе больше нет – ни яблочного, ни голубичного, ни абрикосового. Я разучилась видеть разноцветный снег, так и не разгадав его тайну. Материальных примет родины моего детства становится все меньше и меньше, отпечатков в моей памяти – все больше и больше. Они не тускнеют, но расплываются временем, а мне нечем их подкрепить. Когда я думаю об этом, меня гложет тоска, разрастаясь во мне плакучей березой под маминым окном. Тогда я иду к дому с каменным кокошником на мезонине. Его окно давно не светит мне живым электрическим светом сквозь решетку деревянного оконного переплета. Наверное, оттого, что я прихожу всегда днем, и оттого, что теремок так и не стал моим домом. Я мечтаю прийти сюда ночью и постоять в столбе лунного света. Потом заглянуть в объектив круглой дыры и отыскать на Луне дорогу, по которой никто не ходит. И еще мне до смерти хочется взобраться по лестнице вверх и постучаться в дверь мезонина. Может, Мишка оказался смелее и его мечта стала явью? Но я ни разу этого так и не сделала. Может, не стоит перепроверять свою память? Прошлое потеряет тайну и перестанет ворожить, как старая стена, крашенная новой краской. Зачем еще одно разочарование?

Вот так я и брожу по дороге моего детства, которая никуда не ведет, кроме моей памяти и моего родного дома. Я иду к своему старому дому по анфиладам города, вдоль которых шеренгой церемонно выстроились карагачи. Карагачи – старые крепкие обер-камергеры, обутые в истертые белые чулки. Белеными камергерскими чулками карагачи бинтуют весной, к зиме они успевают износиться до дыр. И тогда можно увидеть их старческие, натруженные, морщинистые ноги. Я прихожу к своему старому дому, когда снова свербит и кусает сердце моя тоска по прошедшему детству. Я смотрю на свой дом и лечу свою грусть. Никто точно не знает, сколько ему лет. Дом прячется в тени старых карагачей. Говорят, карагачи – его ровесники, но они давно вымахали выше четвертого этажа. У моего дома европейские черты лица и азиатская желтая, известковая кожа. Его старое отштукатуренное лицо испещрено сетью морщин, у цоколя расползаются старческие пятна из мха, а летом видно, как его желтая кожа лупится от солнца. Утром и вечером в подъезде всегда прохладно и сумрачно. Часы переводят время к полудню, и солнечный ветер врывается через пыльное окно, несущееся к самому верху от лестничного пролета. Дом любит солнце и ждет. Солнце приходит, и дом греет свои кости, как старый кот. И зимой и летом.

У родного дома есть свой незабываемый запах, он откладывается в памяти, и его никогда не забыть. Запах родного дома – это то, чего не хватает. Я складываю память по кусочкам из запахов детства. Из аромата вялящегося на солнце урюка и стопок пыльных журналов. Расстелешь курпач, сунешь под голову подушку и читаешь, читаешь, читаешь. Все подряд. А вокруг раскинулись фанерные щиты с сотнями раскрытых абрикосовых ртов. С самого неба несется солнечный ветер и клубится, кружится, хороводится с запахом абрикосовых губ и книжной пыли. А мы с Мишкой идем и идем по крыше, по которой ходить нельзя.