Сокрытые лица - Сальвадор Дали Страница 50

Когда Грансай позвонил в дверь, Соланж не могла унять рвения. Бросилась к лестнице, замерла, туго обняв руками хрустальный шар, украшавший вершину эбеновой балюстрады. Задохнувшись, слушала она шаги Грансая, когда тот качкой походкой принялся всходить по лестнице – в мерном ритме хромающего маятника. Не меньше минуты, а то и две понадобилось ему, чтобы добраться до второго пролета, когда фигура его появилась у последнего поворота стены, отделанной зеленоватой блестящей подделкой под мрамор, в волнистые узоры которого Соланж уперла взгляд. Так стояла она в неярком электрическом свете, заливавшем это место, и ее исполненная ожидания фигура походила на химеру, небесное лицо Мадонны на двусмысленном, изгибистом полуживотном теле сфинкса.

Грансай появился, облаченный в форму кавалерийского капитана. Словно не замечая присутствия Соланж, он продолжил подниматься с той же скоростью, пока не достиг ступени перед площадкой, где стояла она. Замер. Соланж усмирила позыв двинуться к нему и увидела, что Грансай отказался от любых дружеских жестов, подалась назад и, еще более утончившись, прижалась к стене рядом с дверью, словно приглашая его провести их через порог ее квартиры.

– Мадам, – сказал Грансай, не двигаясь, будто приклеенный, – наш поверенный Пьер Жирардан сообщает мне, что пятиминутной беседы вам хватит, чтобы прояснить наше предполагаемое недоразумение. Я пришел, чтобы доказать обратное. Вы не сможете найти ни единого слова в свое оправданье… Вы пытались вынудить меня жениться на вас… – вскричал он. После чего добавил спокойно: – Завтра вечером я уезжаю в Африку.

Губы Соланж вздрогнули несколько раз, словно она собралась заговорить, но промолчала, однако бесконечно нежная дрожь ее головы выдала красноречивее любых слов всю несправедливость и обреченность ее несчастья. Быть может, увидь Грансай выражение ее лица в этот миг… Но он более не смотрел на нее. Глаза его остановились на силуэте его собственной тени на стене напротив, и он просто ждал, пока истекут пять минут. Все доводы, мольбы, пылкие слова, которые Соланж повторяла про себя день за днем, трепетали у нее на губах, но она так ничего и не сказала. Что толку? Грансай развернулся и начал спускаться. В этот миг Соланж шагнула к нему… Грансай на мгновенье замер. Соланж, вцепившись в поручень черного дерева, ждала невозможного, едва удерживаясь на ногах.

– Молю, берегите себя! – только и произнесла она.

Грансай ушел, а Соланж еще долго стояла в той же позе, глаза ее уперлись в зеленую имитацию мрамора на стене над последним поворотом лестницы, который Грансай прошел прежде, чем исчезнуть из вида. Лицо Соланж де Кледа, казалось, стало безмятежным, но если бы в этот миг кто-то из любопытства подобрался поближе и заглянул ей меж прикрытых век, он вероятно, ужаснулся бы, видя, что взгляда в них нет, а в прорези между ресницами вместо неподвижных зрачков видны лишь белки глаз. И на этих белках, гладких, как у слепых статуй, какие воображение Сальвадора Дали мечтает изваять и тем самым обессмертить в конце этой главы, – латинское слово «NIHIL» , что означает «НИЧТО».

Прибыв на виллу д’Ормини под Касабланкой и разглядывая громадный квадрат беленого фасада, Сесиль Гудро вымолвила:

– И не скажешь, из-за дома ли так прекрасен лунный свет, или из-за лунного света дом так прекрасен, до чего сладко пахнет здесь жасмин! – Она глубоко вдохнула. Именно в те душистые и светлые, залитые луной ночи в начале североафриканского ноября предстояло произойти, развиться и предрешиться тончайшим и парадоксальнейшим подлостям самых драматических перетасовок современной политики. В этих широтах сама политика вошла в лунную фазу – фазу теней, полусвета и бликования, и в нем стало трудно не перепутать подлинный яркий свет дружественного лица с мутным отражением шпиона или предателя, столь яростными и едиными стали верность, смелость и предательство, подобно Серапису, обожествленному египтянами, со звериной головой о трех ощеренных пастях – пса, льва и волка – в окружении соблазняющего змея возможностей, из сияющего чистого золота, венчающего одинокий трофей в сердце пустыни и отбрасывающего длинную печальную тень, исчезающую на границе песка, иссушенного и жадного до новой крови истории.

К началу этого африканского «интермеццо» все стало двусмысленно – трудно и просто, ничего невозможного. Всего лишь смочь двинуть мизинцем – и этого хватало, чтобы враждующие и противостоящие силы в мире пришли если не к согласию, то хотя бы к повиновению и терпимости к сему малому движенью. Но любому способному двигать с проницательностью, гибкостью и по-макьявеллиевски всей системой эта сложная интрига, эта борьба кажущихся не сокращаемыми неизвестных могла, напротив, быть превращена в выгодный механизм, а затем уж игра на противоречивых и сонастроенных интересах могла выйти на мощный, исполинский и тайный уровень мастерства, где доступно, по Архимеду, сдвинуть мир, просто приложив усилие одного лишь мизинца. Но такая игра требовала особого человека, несгибаемого и фанатичного в своих решениях, подозрительного ко всему, не доверяющего никому, владеющего наукой провокации, способного скрывать точнейшие мотивы своих действий так же, как и смутные – своих симпатий, и соединять вспышки гнева с далеким туманом позабытого превосходнейшего изящества. Таким человеком был граф Эрве де Грансай – или во всяком случае он сам считал себя таковым, ибо на краткое время так действительно и было. Однако если Грансай и располагал в превосходной степени большинством необходимых качеств, потребных для важной rôle в Северной Африке 1941 года, ему недоставало одного, не менее важного, чем остальные, – сострадания. Грансай преуспел произвести впечатление, но недостатком сострадания немедленно обрек свои столь быстро достигнутые успехи на гибель.

Грансай прибыл в Северную Африку в начале ноября и тут же обустроил свою штаб-квартиру на трехмачтовой яхте князя Ормини, стоявшей на якоре в водах небольшого залива.

– Чертовски официально смотрится! – воскликнула Сесиль Гудро, наблюдая из окна своей комнаты двух морских пехотинцев на мостике, которыми Грансай обзавелся для охраны. В подпалубных помещениях канонисса Лонэ нашла подходящее место каждой графовой привычной вещи, разместив знакомые предметы так, чтобы создать полное ощущение, что все здесь так же, как в поместье де Ламотт или в доме с каштановой аллеей в Булонском лесу, включая любовные снадобья. И так же, как в Либрё, где ее часто видели по вечерам в окружении трех-четырех коленопреклоненных крестьян, возятся в плетеной корзине, держат кусок грубого хлеба, словно на полотне Ле Нэнов, она теперь обыкновенно сиживала под зимним солнцем, а вокруг нее три араба на корточках – они каждый день приносили провизию и напоминали картины Фортуни. Однако, если канонисса всегда вызывала в памяти живописные работы, граф ассоциировался с третьим актом, в Париже – более-менее Расина, а в Африке занавес того и гляди обещал раскрыться перед ошеломительной мелодрамой.

Прибытие в Африку словно омолодило графа Грансая: движенья его стали легки и стремительны, а у хромоты появилась особая живость, с которой он взбирался на ял и сходил с него, спускался и поднимался по белым мраморным ступеням в доме д’Ормини, едва касаясь их каблуками со шпорами, почти на цыпочках. Он похудел, питался умеренно. Вспышки его гнева стали яростны и коротки, как щелчки хлыста, а лицо горело огнем амбиций. В компании Сесиль Гудро и д’Ормини он появлялся лишь вечерами, к ужину, а князь затем провожал Грансая на яхту, где двое друзей, один – в форме, второй – в штатском, секретничали до трех часов ночи. Это же время традиционно предназначалось для довольно подозрительных посетителей. Д’Ормини, чье знание закона сильно превосходило графово почти отсутствующее, помогал Грансаю распутывать и решать сложные вопросы, с коими тот вдруг столкнулся и почти ничего в них не смыслил. И постоянно повторялась одна и та же сцена.