Кот - Александр Покровский Страница 50

Все это пришло мне на ум, когда я долизал себе хвост.

Это умозаключение поставило точку моим размышлениям о силах, потраченных на омовение.

После чего я подумал о государстве.

Я не могу вам сказать, почему, когда я лижу себе хвост, мне приходят мысли о государстве.

Может быть, государство похоже на что-то такое же необходимое, как собственный хвост?

А может, функции государства – ловить и давить – не могут оставить меня равнодушным.

– Кис! Кис! – слышу я.

– Пыс! Пыс! – как говорят в Голландии. Меня пытается найти вахтенный.

Фиг ему – как говорят на островах Фиг Жи. Впредь я буду еще более осмотрительным. Я осторожненько сунулся в форточку – надо узнать, как там поживают наши приятели.

– …С самого детства (у Шурика было детство) у меня очень непростые отношения с картофелем (чего только не случается с овощами). На первом курсе училища мы по ночам чистили его тоннами. Вернее, кожуру с него снимала специальная машина, в которую при остановке все стремились сунуть голову, чтоб понять, как она это делает, а мы уже вырезали глазки.

И вот на практике в полку морской пехоты я сижу ночью и тоже вырезаю глазки. Все пошли покурить, и я, как некурящий, остался. И вдруг сзади слышу: «Ты что делаешь?» Поворачиваюсь – надо мной нависает огромный старшина морпех. «Вот, – говорю я, маленький и смущенный, – глазки режу». И тут слышу: «Режу?! А что мы жрать-то будем?!!» С тех пор я уже не режу глазки.

Вот такая история.

– Когда разрешили всем военным выращивать картошку, – вступает в разговор мой хозяин, – кронштадтский комендант приказал гауптвахте засадить его личное поле. А на губе тогда сидели одни годки. Их привезли, дали им семенной материал, сказали: «Вот оно, пространство», – и оставили одних. Они посадили всю картошку посреди поля в одну яму двухметровой глубины. А комендант все ходил и ждал всходов. Она взошла, когда годки уволились в запас. Посреди пустоши выросла гигантская картофельная клумба.

– Тихон, что у тебя есть о картошке?

– Ничего нет. Я ее ненавижу! Так ненавижу, просто жуть! Ненавижу ее сажать, полоть, вносить под нее навоз, который тоже ненавижу. И то, как она зреет, ненавижу.

– Тогда слово «поезд».

Что это с ними?

Ах, может быть, они говорят слова, а потом на них рассказывают всякую всячину?

– У кого что есть на слово «поезд»?

Я прав. Увы.

– У меня есть, – оживляется Шурик. – Слушайте: еду в плацкарте, а рядом папа с маленькой дочкой. Она ему: «Папа, папа, я хочу в туалет». – «Ну, пойдем в туалет». – «А-а-а… боюсь, там дырка». А в туалете действительно вместо унитаза на полу огромная дыра, и туда страшно смотреть, потому что дорога мелькает. Девочка ныла-ныла и наконец нассала на газету. А папа ей потом: «Будешь пирожок?» – «Нет». – «Тогда пойдем в туалет». – «А-а-а…»

Мда. Сюжет мне понравился. Девочка, безусловно, была фрустрирована тем обстоятельством, что в дырку мелькала дорога, и у нее теперь будут сложности с анальным сексом.

О чем бы еще мне подумать?

О трансгрессивном эросе или об эдиповом треугольнике?

А не погулять ли мне?

– Видимо, погулять.

Повернув на выход, я нос к носу столкнулся с Калистратом.

Тот был смущен.

– Я не хотел бы, чтоб моя поспешная ретирада, – заговорил он после небольшой паузы, – была вами воспринята, как невежливость.

– Ах, что вы! Какие пустяки, – пришел я ему на помощь.

– И тем не менее прошу вас принять мою благодарность за спасение. Одному мне бы не справиться.

– Помилуйте, не стоит…

– И все-таки…

Мы раскланялись.

– А теперь, если вы не против, я хотел бы удалиться. Долго пребывать в обществе кота, с крысиной точки зрения, чистейшее безрассудство, – Калистрат попятился и пропал.

Он прервал мои рассуждения.

О чем я?

Об антропологии, археологии, искусствознании, истории, критике, психоанализе или философии?

Видимо, обо всем подряд.

Воистину! Перечисленные области человеческой ограниченности имеют все основания для существования.

Особенно в тот момент, когда я, вытянув лапы, растопырил когти, выгнул спину и потянулся.

В сущности, я, не переставая, думаю о человеке.

О его роли.

О его месте. (О месте его роли, о роли его места.)

По-моему, человек не обладает никаким знанием о будущем.

Иначе как объяснить все эти глупости?

В нашем случае, вообразите, создали корабль, научили его ходить под водой, засунули в него команду и отправили к черту на рога, подозреваю, ради чего-то великого.

Такого же, как каналы на Марсе.

И что в результате? Они лежат в каюте и рассказывают друг другу всякую всячину.

Ну, может быть, я не прав, и теперь они уже не рассказывают, а заняты, к примеру, соотнесением причины и следствия в поисках законов, скажем, бытия?

Посмотрим.

Послушаем.

Говорит Шурик:

– Нельзя отличника держать месяц на корабле. Он с ума сойдет. А тем более если это Саня Бережной, который физически очень огромен и даже страшен, но в трезвом состоянии отличник и отличается скромностью.

Саня вообще почти не пьет, но тут он напился по случаю содержания взаперти, пришел в центральный и говорит начальству: «А с вами, блядьми, я еще разберусь! Вот поссу. Сейчас. И разберусь». Испугал начальство до смерти и полез наверх ссать. И тут ему плохо стало, и он блеванул на середине вертикального трапа. А начальство видит, как что-то сверху льется, и в ужасе замечает: «Он на нас ссыт».