Светило малое для освещения ночи - Авигея Бархоленко Страница 50

На бесполезные сны хотелось пожаловаться, но бабка в прошлую встречу то ли признала ее родней, то ли нет, сама и бросила в непроходимом молочном тумане, пожравшем все направления. Помогать сейчас Лушке не хотят, это очевидно, и сны, видимо, повторяются не зря, нужно хотя бы встать и выйти из палаты, в холле много дверей, какая-то, может быть, окажется ненапрасной.

Было трудно совершить обычное — засовывать босые ноги в заношенные шлепанцы, трудно затягивать потуже коротенький фланелевый халат, всё еще сохранявший объемы предыдущего тела, трудно куда-то бесцельно идти. Лушка чувствовала себя виноватой и неправильной, но раз ей предстоят задворки и легко не будет нигде, то лучше сразу выбрать то, что трудно. Сейчас ей трудно встать и пойти, поэтому она встанет и пойдет.

— Привет, — сказала Лушка.

— Хороша… — всмотревшись, определила Марья.

— У меня принудиловка, — объявила Лушка, стараясь не слишком поспешно сесть на ближайшую кровать. — А то к матрасу приросла. Можешь полечить меня словами.

— Ну и молодец, что выбралась, — одобрила Марья.

То ли насчет того, что Лушка пришла, то ли что очухалась.

— Ты знала?

— Здесь все всё знают.

— А та, которую вытащили из петли, все еще сидит?

— Ее перевели. Опять пришлось вытаскивать.

Лушка поежилась. Взгляд упал на Марьину тумбочку.

— Уже помидоры? Меня так долго не было?

— Это тебе. Давай.

Помидор был маленький, круглый, очень удобный, чтобы уместиться целиком.

— К тебе кто-то приходил? — поинтересовалась Лушка.

— Ко мне не ходят, — ответила Марья. — Ешь, ешь, больным требуется.

— Если еще и ты будешь говорить, что я больная…

— Эти лекарства слона свалят.

— Это не лекарства. Это я сама. — Марья помолчала. Не поверила. — Говорю тебе — сама! Побоялась, что обнаружат.

— Что обнаружат?

— Ну, с этими уколами — что я за нос водила. Колют, а не действует. Я и посмотрела, как эта повешенная сидит. Отключка и отключка, совсем нетрудно.

— А ты знаешь, что была в этой отключке две недели?

— Ври больше! — Голос у Лушки дрогнул. А показалось — ну, час, ну, два…

— У шефа был скандал с Петуховым.

— Это который зам?

— Петухов заявил, что потребует профессионального расследования. Шеф потребовал, чтобы Петухов написал заявление по собственному желанию. А Петухов ему дулю в нос.

— У твоего шефа фиговый период, — хохотнула Лушка. — И что?

— Наутро шеф вывесил приказ об увольнении Петухова за аморальное поведение.

— Он же в очках!

— Четыре тутошние бабы написали заявление, что Петухов приставал к ним во время ночного дежурства.

— А давай — как это? Встречное движение! — обрадовалась Лушка. — Напишем, что к нам приставал псих-президент.

— Именно это я и пообещала сделать для Олега Олеговича, — кивнула Марья. И вдруг посмотрела внимательно. — А, теперь понятно. А то я в толк не могла взять, с какой стати тебе прописали интенсивное лечение.

— Слушай, — заспешила Лушка, — если я — две недели, то как же меня кормили? С другого конца?

— Не виляй, Гришина.

— То-то вихляюсь, как с перепоя… Ну, не хотела я тебе говорить! Могу я не хотеть кому-нибудь чего-нибудь…

— Я что — похожа на влюбленную кошку?

— А почему нужно делать событие из чьего-нибудь очередного кобелиного заскока?

— Так. Ценю твое благородство, Гришина, но полагаю — кое-что можно уточнить. Чтобы не накручивалась какая-нибудь отсебятина. Первое: я на шефа любовных притязаний не имею.

— Но ты…

— Но я. Совершенно верно. Следовательно — второе. Я общаюсь с упомянутым шефом на доступном для него языке. Ему даже для таблицы умножения нужна сексуальная упаковка. Один плюс один — ну, ты же подумай! И пока он в стадии охоты, он способен воспринять хоть интегральное исчисление.

— Для тебя упаковка — секс, для него — твое исчисление.

— Ничего. Когда-нибудь он станет импотентом.

— Ну, и подождала бы!

— Мне здесь нечего делать, и я хочу удержать его у черты. За которой разрушение и распад.

— Ну можно подумать! Ну, прямо святой отшельник — с индивидуальным сортиром!

— У меня выбор — сама понимаешь. Делаю что могу. В любых обстоятельствах надо превращаться в поступок.

— Поступок! Поступки бывают еще те. Я вот превратилась в поступок… Если где-то там сказано «не убий», так по-другому не повернешь. Не убивай, и все тут. И ничего противоположного.

— Я же не претендую на библейские заповеди.

— Претендуешь, претендуешь… Ну, и что этот Петухов?

— Приказ висит, Петухов работает, шеф молчит.

— А мне ни уколов, ни таблеток, ни даже собеседований.

— Не очень обольщайся.

— А чего ему вообще надо? Ты это понимаешь?

— Первый парень на деревне… Тоже ведь власть.

— Власть ведь тоже нужна, без власти и трамваи ходить не будут. А любовь превращается в насилие, самозащита — в убийство… Как — не убивать?

— Просто не убивать.

— Куда как просто… — пробормотала Лушка.

— Учись играть в шахматы. Обнаружишь, к чему приведет сдвинутая тобой пешка. Послушай, — проговорила Марья, не дождавшись дальнейших вопросов, — ты знаешь, что этого делать нельзя?

— Ты о чем? — спросила Лушка, очнувшись. — Жрать до чего охота…

— Я о том, что ты ушла в отсутствие. Раньше так было? Из этого можно не выйти.

— Я поняла.

— Возможно, псих-президент тебя спас.

— И не говори — такая мелочь: утопил, вытащил…

— Сделай одолжение, привыкни без нянек, пока не поздно.

— А там не хуже, чем здесь, — сказала Лушка.

В глазах Марьи вспыхнул интерес, но она колебалась. Просчитала последствия сдвинутой пешки. В лечебных целях. Все равно ведь не устоишь, подумала Лушка. И Марья не устояла:

— Ты помнишь — ну там… что там происходило?

— Ничего не происходило, — мотнула головой Лушка. Блеск в глазах Марьи потух. Лушке показалось, что она смутилась, — как же, любопытствует о каком-то отклонении. — Да я серьезно, на самом деле — ничего. По-моему, там вообще не может происходить.

— Почему?

Гордись, Лукерья Петровна, Марья вопрос задала.

— Там всё другое, — постаралась объяснить Лушка. — Там границ нет. И всё есть одно… — Марья хмурилась, стараясь понять. — Ты в это входишь и тоже теряешь границы. А границы — это единственная дорога назад.