Под розой - Мария Эрнестам Страница 50

25 июля

В тот день, когда Джон приехал ко мне в гости, мама отмечала свой день рождения, а я была сильно простужена. Когда я с раскалывающейся головой открыла дверь и увидела, кто за ней стоит, то испытала настоящий шок. Такой сильный, что даже не могла показать Джону, как рада его видеть. Сегодня мне кажется, что именно за отсутствие импульсивности я заплатила такую высокую цену.

Месяцы после поездки в Англию были лучшими и в то же время худшими в моей жизни. Я вернулась домой с ощущением, что мне воткнули в сердце кол, убивший вампира. Мое желание наказать весь мир, высосать из него кровь поблекло, угли ненависти едва тлели, и я была на грани того, чтобы выкинуть уши Бустера. Теперь, когда существовали живые уши, готовые меня выслушать, они мне были больше не нужны. Я дошла до того, что осторожно спросила Калле, как у него дела, и попросила прощения за то, что случилось в парке. Он, разумеется, не мог в меня заново влюбиться, но мы стали друзьями.

Письма от Джона были для меня якорем в море. Расставаясь, мы обещали друг другу встретиться вновь как можно скорее. Я боялась принимать его у себя дома, но знала, что теперь он должен приехать ко мне. Нет путей к спасению из ада и нет короткого пути в рай. Планы Джона были мне известны: «Я хочу сделать карьеру на флоте и стать капитаном. Я хочу собственный дом с садом и розами и побывать там, где еще не был. А самое главное — чаще тебя видеть и получше узнать», — написал он в одном из писем, и я ответила: «Мой дом — там, где мое сердце». Я надеялась дать ему понять, что хочу быть с ним. Он посоветовал мне быть осторожнее в выборе дома для моего сердца. «Не забывай, — писал он, — что каждый раз, уезжая откуда-то, ты оставляешь там частицу себя. Прислушайся к моим советам. Я знаю жизнь. Путешествия часто приводят к одиночеству».

В каждом письме он писал мне о любви, называл меня «my beautiful rose» и твердил, что ждет новой встречи со мной. А я боялась выдать себя, чтобы не услышать в ответ, что безопаснее всего — любить только себя. Я думала, что тогда, летом, открылась ему полностью и мне больше нечего скрывать, но когда люди оказываются вдали друг от друга, появляется неуверенность, а вместе с ней — страх, что любовь — паутина, которую легко разорвать. Поэтому я облекала свои чувства в слова, напоминала о покое, который обрела рядом с ним, потому что только ему смогла открыть свое истинное «я».

«То божество намерения наши довершает, хотя бы ум наметил и не так…» [8]— писала я, цитируя Шекспира и других английских поэтов, книги которых проглатывала в надежде как можно лучше выучить родной язык Джона. Он не знал, что для меня это было все равно, что цитировать самые откровенные строки из «Песни Песней», и вряд ли мог понять, чего мне стоило крепко держаться за веревку над пропастью. Если бы знал, наверное, все сложилось бы по-другому. Но Джон не знал и потому отвечал, что намерен строить свою судьбу так, как ему нужно.

«Судьба не неизбежна, — писал он, — неизбежна только смерть, и ее не стоит бояться. Нужно только молиться, чтобы она была быстрой и безболезненной, когда придет к нам и нашим близким». Он не упоминал больше об Анне, бросившейся под поезд, но я знала, что это ее боль проглядывает между строк. Я написала, что хочу учиться в Англии, в Оксфорде или Кембридже, и Джон ответил, что будет очень этому рад и сам приедет за мной.

Я обрадовалась, и это помогло мне пережить серые будни, школу и тот факт, что, пока я была в Англии, мама с папой подали заявление о разводе. Что заставило папу принять решение, я не знала и спрашивать не хотела, хотя в те времена для развода требовались куда более веские основания, чем теперь. Папа собирался жить в Гётеборге, а я должна была до окончания школы оставаться с мамой в Стокгольме. Если бы не Джон, они были бы наказаны, но сейчас мне было не до них.

Мама дала мне понять, что папа стал для нее одним большим разочарованием. Что он был слишком скуп и не мог дать ей того, чего она хотела. Папа попытался объяснить, что он больше не в состоянии выносить этот фарс, что он знает о ее любовниках и всегда знал. Он подтверждал, что не смог дать ей того, чего она хотела, и говорил, что от его любви к ней больше ничего не осталось. Он плакал и просил у меня прощения, говорил, что страдает от того, что мне приходится пройти через все это. Он надеялся, что после окончания школы у меня все наладится, что я смогу уехать от мамы, и обещал всегда меня поддерживать. Он вываливал на меня все, что скопилось на дне его колодца, а я слушала, мысленно сортировала информацию и складывала в ящик, чтобы достать ее потом в дождливый день и погрустить. Мои родители утратили контроль над своими жизнями. В отличие от меня. У меня был Джон.

Это случилось в октябре, в пятницу, по иронии судьбы, в мамин день рождения. Она уже неделю болела и была в ужасном настроении. До этого у нас долгое время постоянно дневали и ночевали гости, и, видимо, мамин иммунитет не выдержал. Тем временем Франция и Западная Германия пытались наладить мирные отношения с Восточной Европой, в Чехословакии нарастало напряжение. Восточноевропейские народы еще не знали, что страны, осмелившиеся сблизиться с Западом, будут наказаны. Но все это маму не интересовало. Ее волновало только одно — кто именно ее заразил.

— У меня забит нос, а тебе на это наплевать! — крикнула она однажды, когда я вернулась домой из школы.

Привычка заставлять окружающих бегать вокруг нее на задних лапках проявилась во время болезни с новой силой. Мне пришлось бегать взад-вперед с едой, лекарствами и горячим питьем. Но Джон был у меня внутри, и я воспринимала происходящее с юмором, зная, что мне недолго осталось все это терпеть. Скоро я уеду. И стану свободной.

К своему дню рождения мама поправилась, зато я заболела. Когда у меня запершило в горле, я поняла: она меня заразила. Несмотря на это, день рождения мама планировала отметить с размахом. Она считала, что заслужила это, и пригласила в гости кучу народу. Папа был в Гётеборге. В последнее время угощение и цветы маму не волновали — только спиртное и легкие закуски. Главное — чтобы она сама хорошо выглядела.

Утром она посетила салон красоты и парикмахера, откуда вернулась с тщательно уложенными золотистыми волосами и безупречным макияжем. Она купила новые наряды: модное платье сине-зеленого цвета и лакированные сапоги. В таком виде ее можно было принять за мою сестру.

Я осталась в чем была. Мне не хотелось присутствовать на празднике и весь вечер слушать пьяные крики гостей, и я решила уйти к подруге. Поэтому, когда в дверь позвонили, я подумала, что это кто-то из гостей. Открыв ее, я увидела огромный букет темно-красных роз и собиралась уже позвать маму, но букет опустился, и показалось лицо Джона.

— Я решил, что ты будешь рада моему приезду. Я свободен только на выходные, но так по тебе соскучился… Прости, что не позвонил, я просто поехал в аэропорт и сел на первый же рейс в Стокгольм. Бог мой… как я рад снова тебя видеть!

Он стоял, держа букет перед с собой, как щит. Рюкзак лежал у его ног. Это был мой Джон. Те же темные волосы, тот же улыбчивый рот. Я оторопела. Так мы и стояли несколько минут со стеной из роз между нами, пока мое тело не решило все за меня. Я подошла к Джону и взяла его лицо в свои ладони, как когда-то он — мое. И слезы хлынули у меня из глаз. Слезы радости. Разве могло быть иначе?