101 Рейкьявик - Халлгримур Хельгасон Страница 51

— Эй, слушай, помоги мне выгнать этого нахала! Ведь это твой дом? Он тут ввалился и сидит у нас над душой, как какой-нибудь сексолог, достал — сил нет! — говорит голая девушка, и я слышу в кровати возню, парень вертанулся за нее, на пол. Голая поворачивается ко мне и продолжает: — То есть что ты тут выдумал?… Кто ты ваще такой, чтоб здесь сидеть?… Тоже мне, нашел себе развлечение!

— У вас тут все как-то подзатянулось.

— Ах так!

— Да. Вы бы уж хоть позу сменили, что ли…

Ее груди еще больше твердеют, лицо краснеет, и она набрасывается на меня с кулаками. Я теряю равновесие, но успеваю опереться рукой о стену, точнее, картину: тревожу какой-то карандашный покой в рамке на стене. Светловолосая (она красивая) говорит:

— Эй! Спокойно! Я с ним поговорю.

Она входит в спальню (своих родителей?) в обтягивающей голубой футболке фирмы «Пума». Груди тоже маленькие. Значит, развитие идет в эту сторону? Последняя в округе грудь — у Лоллы? На миг задумалась. Это красиво. Задумчивая крошка. Крошки дум. Она смотрит на кровать, а потом говорит:

— Так! Значит, вы трахались на этой кровати?

— Я не трахался, — говорю я с невинным выражением лица.

— Он не трахался, — передразнивает голая, — этот извращенец на нас смотрел. Прикинь, он смотрел на нас!

«Пума» подходит к кровати. За ней происходит какая-то возня со штанами. Светловолосая смотрит в угол, и, хотя я не хирург, мне видно, что внутри футболки «Пума», в этом стройном бейбическом туловище, происходит какое-то защемление органов. Пузырь души разбивается на множество маленьких пузырьков. Один из них лопается у нее в горле и превращается в слово, одно короткое тихое слово:

— Оли…

Вышеназванный Оли заклинается с ковра, как змей, голый по пояс, в джинсах (все еще с презервативом?), и серьга уже не покачивается, а дрожит. Он пробует двигаться и ерошит волосы руками, словно от этого он исчезнет. Четыре странных взгляда, четыре сочных молчания, четыре персонажа (один голый) рассредоточены по весьма правдоподобной, хотя и дорогостоящей площадке: четыре причины, по которым я не хожу в театр. Вот здесь — театр жизни. А обычный театр — анатомический. Зрители приходят смотреть на вскрытие мертвых пьес.

Помню, что в антрактах всегда было интереснее всего. Вот именно. Как я сказал, жизнь — антракт в смерти. И я в конечном итоге скорее за жизнь, чем за смерть. А когда я умру — посмотрим. Ну… Это было лирическое отступление. Голая напяливает на себя одежду. Хозяйская дочь довлекается до кровати, садится. Оли в непонятках, пытается дышать, как будто это серьезно. Как будто это важно. И я. Я (у меня у одного все в порядке: моя любовь — пока что — спит сном невинности на одной из улиц нашего города), я поправляю карандашную картину на стене. Чтобы все было о’кей.

Когда бодрствуешь больше семнадцати часов подряд, становишься каким-то другим. Становишься человечнее. Этот прием часто применяется на переговорах между воюющими сторонами. Пусть подольше пробудут без сна, и тогда все объединятся перед лицом общего врага.

Мое ознакомление с новой работой в этом чужом доме затянулось дольше обычного. Я полулежу в супружеской кровати, свесив ноги, рядом со мной светловолосая девятнадцатилетняя барышня в футболке «Пума». Она сидит. Мы одни в комнате, а может, и во всем доме. Надо всем красивое затишье после бурной ночи. Я спрашиваю, точно психолог Магги:

— И что, ты его давно знаешь?

— Мы познакомились летом.

— Летом… Значит, семь месяцев.

— Ага…

— Так… семь делить на два получаем три с половиной — какой у тебя был средний балл?

— Я просто не верю… Не верю этому. Чтоб Оли… и ты, прикинь, в маминой и папиной постели…

— Да. Не знаю, насколько тебя это утешит, но я могу сказать, что у них там ничего особенного не было, одна тягомотина.

— Да…

Она смотрит на покрывало, но ее, видимо, не интересуют старые спортивные репортажи. Потом она смотрит мне в глаза, так долго, что у меня начинает подниматься. Нет, психолог из меня никудышный. Какая-нибудь всеми облизанная царица на кушетке распинается передо мной о своих проблемах, а я не могу сосредоточиться, все мысли ушли в средоточье между ног. Нет, тут нужен такой лотерейный член, как у Магги. Эльса участвует в розыгрыше каждую ночь, но большой приз ей так и не достается. Я поднимаюсь с кровати, чтобы прикрыть свою эрекцию. Ах, какой я воспитанный.

— И что? Ты его любила?

— Любила?

Блин! Вот сморозил! Как старик. Я пристариковываюсь рядышком.

— Прости, с языка сорвалось.

Она так не считает. Я говорю:

— Любовь… Это вообще-то что-то такое стар… Старка.

— Что?

— Старка.

— Я думаю, я его все-таки любила.

— Да… Вообще-то он ничего, нормальный парень. Сережка у него прикольная.

— Да. Классная. Это я ему подарила.

— Правда? А где ты ее покупала?

— Во Флориде.

— Ага. В Орландо, что ли?

— Нет, в Тампе.

— Ага…

Молчание.

— Значит, Тампа… — произношу я, глядя на потолок, таким тоном, что не чувствуется, что в этом слове живет несколько миллионов американцев.

— Я не верю. Я просто не верю. Это вообще невозможно. Он же такой тимьянчик…

— Правда? Откатный мужик.

— Нет, Оли, это еще не полный откат. Он скорее такой конкретный парень.

— Да, да…

— И с этой… Блядью!

— А кто она? Твоя знакомая?

— Нет. Но я знаю, кто она.

— И кто же?

— Без понятия.

— По-моему, отстойная баба. С татуировкой.

— Какая татуировка-то?

— Такая бабочка. Чуть повыше… Ты не заметила?

Она не отвечает. Начала плакать. Опять. Наклонилась в сторону от меня. За последние тридцать часов это третья плакальщица. Мне грозит стать спецом по этой части. Смотрю на эти светлые прямые красивые волосы. Они трясутся. Как бахрома на машине, подметающей улицы. Я… Я кладу руку ей на спину. Руки дрожат. Если по-честному, я это больше делаю для себя, чем для нее. Хотя нет. Я работаю ангелом любви. Вдруг осознаю, что раньше я никогда не дотрагивался до живого существа — я имею в виду, человеческого существа, — вот так: ни с того ни с сего. Это новость от Хлина Бьёрна. Все же я чувствую себя по-дурацки, моя рука у нее на спине, я уже начал подумывать, не убрать ли мне руку, как девушка наклонилась и опустилась в мои объятия. Светлые волосы надо мной. Световые годы. Световые воды: слезы в штанах. Член слезами не поливают. К счастью. Он тактично опадает. Она некоторое время всхлипывает, девочка-пумочка, а я превратился в эдакого отца без яйца, который гладит свою дочку. До тех пор пока она не встает и не втягивает в нос слова: