Рельефы ночи - Елена Крюкова Страница 51

Луна, не гляди. Отвернись. Любовь и смерть всегда рядом.

Я ждала его. О, как же я его ждала.

А может, это была не я, а белокурая Изольда, я уже не отвечаю за себя. У сумасшедше любящих все плывет и тает перед глазами, и они — это уже не они, а все сущее вокруг; и те, кто умер давно, вдруг оживают в них, и они путают имена, времена. Король Марк уехал на охоту с друзьями, я томилась в избе одна. Лес блистал всеми алмазами под январским солнцем. Я решила дерзко: тоже надену лыжи, как и они, мужчины, побегу в соседнее село, в Морозово, там рядом ручей в лесу, в снегу, бьет ключ; возьму большую бутыль, наберу из родника зимней воды…

Закусив губу, я напялила бурки, пристегнула короткие широкие лыжи. Настоящие охотничьи лыжи, я любила в них ходить. Привязала к поясу пустую бутыль, как флягу. Погляделась в зеркало: ничего себе Изольда!.. волосы из-под шапки по плечам разбросаны, щеки румяные, как клубника, глаза горят отвагой… Воительница!.. Вперед!

Я выкарабкалась на лыжах со двора, закрыла на вертушок калитку, оттолкнулась палками — и заскользила, покатилась, резко взмахивая руками, втыкая палки в снег, пошла, пошла — по накатанной охотниками лыжне, прямо на север, в Морозово, ну, часа три пройду, не меньше. А что?.. Пить захочу — вон он, снег. Везде. Зачерпни в пригоршню — и ешь, и пей.

Солнце заливало меня желтым липовым медом. Я была совсем одна в лесу. Я вольно, свободно шла по лыжне, взмахивая палками, дышала ровно, спине было жарко, и между лопаток тек пот. И я не заметила, как, когда на лыжне появился человек. Он шел наперерез мне, и он мог свободно обойти меня на лыжне, обогнуть, и он приближался ко мне стремительно, потому что он шел быстро, гораздо быстрее меня, но он этого не сделал. Он остановился прямо передо мной, заграждая мне путь. Остановилась и я. Минуту мы молча глядели друг на друга. Он стащил с головы черную лыжную шапку. Бросил ее себе под ноги. Подкатился на лыжах еще ко мне, ближе. Я увидела, какой он морщинистый и седой. Колко торчала короткая стрижка.

— Здравствуй, Изольда моя, — сказал он тихо, и я увидела слезы в его запавших глазах, и дрожь прошла по всем морщинам его. — Как же долго я ждал тебя. Всю жизнь.

Я стояла на лыжах перед ним, и его дрожь передалась мне. Солнце заливало нас обоих торжественным, как в церкви, светом. Будто бы нас венчали, а мы сами про себя еще ничего и не поняли. Я испугалась. Старый лыжник на пустынной лыжной тропе в лесу, мало ли что… Я слегка подалась назад. Зацепила носком своей лыжи за его лыжу. Лыжи не смогли расцепиться.

— Вот видишь, — он серьезно показал на сцепившиеся лыжи, — даже неразумная деревяшка подает тебе знак. Не отшатывайся от меня. Не отталкивай меня никогда. Я твой. Я же Тристан, как же ты могла меня не узнать?..

Ну да, юродивый, юродивый!.. Меня всю трясло. Скорей назад. Нет, вперед! Только вперед! Я должна дойти до Морозовского ручья!

— Пустите меня, — сказала я хрипло, — вы не имеете права…

— Я имею все права на тебя, — его лицо оказалось снова рядом со мной. Широкая деревянная морщинистая маска лица. Кора дуба. Лесной идол. Леший. — Я встретил тебя — и тут же узнал тебя. Ничего, ты сейчас меня узнаешь. Нам надо только выпить любовный напиток. И съесть любовную ягоду. Стой. Погоди.

Он огляделся. Мгновенно наклонился к ближнему кусту. И скусил с ветки, вобрал в рот висящие на ней темные ягоды. И, разогнувшись, снова на скользких лыжах подкатился ко мне. И взял меня за плечи. И его руки в рукавицах прожгли мне плечи через мою курточку, через овечий мех его мощных рукавиц. И я вздрогнула. И я не оттолкнула его.

— Дай мне губы свои, — сказал странный старик хрипло. — Дай мне прекрасный, любимый рот свой. И я вдуну в тебя жизнь. И мы не сможем друг без друга. У тебя было так в жизни, чтобы не могла жить без любимого?..

— Кто вы, принц?.. — спросила я насмешливо, дрожащим голосом. Его лицо приближалось, заслоняло мне весь свет. — Где вы оставили вашу черную лошадь с зелеными глазами?.. Из какого желтого дома вы сбежали?.. Пустите меня сейчас же, мне некогда, я опаздываю, я… закричу…

— Кричи, — прошептал он, и его глаза, его губы оказались рядом с моими. — Ты будешь кричать. Ты будешь кричать от счастья, от великого счастья, родная, что мы наконец вместе. Дай мне губы свои.

Он наложил свои пылающие губы на мои и вдвинул свой язык в мои губы, и вместе с его горячим языком мне в рот впало, скользнуло сладкое, опьяняющее, и я вглотала то, что было подарено мне, что вошло в меня великой сладостью, колдовством, блаженством; это были ягоды черного сладкого шиповника, что он скусил с дикой колючей ветки и держал под языком, и подарил мне, вдунул в меня.

И, как только во мне, во рту моем оказался мед его ягод, все во мне вспыхнуло, все во мне стало огнем. Я чувствовала: и в нем тоже. Два огня, два костра в лесу на снегу. Мы сжали друг друга в крепком объятии. Я задохнулась. Мы соединились в таком неистовом поцелуе, что корабельные сосны и мрачные ели, и пихты, и березы, опушенные снегом, над нашими головами поплыли, закружились, качнулись, рухнули.

— Давай я отстегну тебе лыжи, — прошептал он, и я не узнала его лицо — красотой, юностью, огненным счастьем дышало оно. — И себе тоже.

— Как?.. — пробормотала я. — Здесь?..

— Да, здесь, в лесу, зимой. — Его глаза испускали снопы лучей. — Так во всех древних книгах о нас написано. Ты неграмотная. Ты просто ничего не знаешь. А ведь все сбывается, счастье мое.

Он наклонился и отстегнул мне лыжи. И вынул мне ногу из бурки, потом другую. Я стояла на снегу в смешных носочках. Он выдернул ноги из ботинок. Сгреб и бросил наши лыжи, как хворост для костра, на обочину. Сдернул с себя куртку. Бросил на снег. Он был в черном, крупной и грубой вязки, свитере — я увидела, какой у него широкий и властный размах плеч, как гордо сидит крупная седая голова на сильной шее. Птица! Или зверь! Большой красивый зверь, волк. Я встретила в лесу волка. И сейчас я стану его женой, волчицей. Боже, какое безумье. Ведь у меня есть муж. Есть счастливая жизнь. Есть друзья. Есть все мое, что я заработала в жизни горбом, завоевала с таким тяжким трудом. И вот все рушится, падает, срубленное под корень острым топором. Падает пихта. Падает береза. И ярко, жарко горит лесной костер.

Мы снова кинулись друг к другу. Я уже целовала его сама. Он тоже целовал меня, и мы оба обмирали от счастья.

— Ляг со мной, — прошептал он, улыбаясь, обнимая меня. — Ляг близко, рядом. Я хочу чувствовать тебя. Я хочу целовать тебя. Тебе не холодно?..

— Нет, ведь такое солнце.

Мы медленно, не выпуская друг друга из рук, смеясь от радости и дрожа, опустились на его расстеленную на снегу куртку. И он уже не отрывал своих губ от моих. И он уже не расплетал своих рук с моими.

И мы, сходя с ума, обнимая друг друга в чащобе, в солнечный день, на снегу, в виду голых зимних кустов черного шиповника, предались любви.

Любовь. Зачем человек раздевает другого человека, если он хочет любить его? Зачем человеку тело другого, любимого человека? Любил бы его всей душой — и все, и делу конец. Нет, нужны грудь и руки, глаза и губы, и те телесные тайны, коими Бог положил телесное разделенье мужчины и женщины; и эта розная плоть, оказывается, и дух наш лепит, дает нам гордость быть тем, кто мы есть — женщине — быть женщиной; мужчине — мужчиной. Целуя Тристана, Изольда понимала — нет разделенья, различья между телом и душой. Если рука поднимается и обнимает — это душа обнимает душу. Если рот вбирает любимый рот, греет его в своих сладких дольках — это душа охраняет, берет другую душу под крыло. И если плоть мужчины входит в разверстую плоть женщины вольно, властно, нежно и молитвенно — это значит лишь одно: вот душа прилепилась к душе, и это самый главный брак. Все остальные обеты — ложь. Все остальные соитья — сон. Вот она, явь.