Дань саламандре - Марина Палей Страница 51

Третья группа видит и слышит сумбур вместо музыки. Дребедень “с запросами” и с уклоном в кухонную премудрость. По раскрытию очей, представители этой группы немедленно берутся потрошить сонник, чем, конечно, не удовлетворяют потребностей своего дерзкого разума – и потому обзванивают знакомых с вопросом: вот что бы это значило? – на кошку пролился горячий чай, а в это время соседу, кажется, принесли повестку в суд. А знакомые им – встречный вопрос: а чай был индийский или цейлонский? А кошка – сиамская или так себе? А сосед – алкаш или алиментщик? иль обе благодати в одном?

И вот если овеществить эту разницу между одним человеком и другим, материализовать, так сказать, ее в системе грубых физических объектов, то мы увидим (наглядность – главный козырь неандертальцев), что два человека, сидящих рядом в метро, так же мало схожи между собой, как, скажем, ядерный гетерогенный реактор (на тепловых нейтронах) и маргаритка среднерусской полосы.

И это – еще довольно приблизительное (довольно малодушное) сравнение.

Да и бог с ними, со сноневидящими (сноненавидящими). Они завидуют мне. Они говорят: хорошо спишь! И, с одной стороны, это, конечно, чушь собачья. Потому как “ученые доказали”, что сновидения свидетельствуют об именно поверхностном характере сна. Мой мозг не отдыхает вообще! Он производит кино. И сам же это кино смотрит. (А мозг особо продвинутых это кино там же, во сне, анализирует.) То есть полушария не выключаются никогда. Они продолжают вкалывать. Завистники говорят: это потому что ты не устаешь! Кто устает действительно – тот спит как убитый!

Ни фига подобного. Я страшно устаю. Я устаю смертельно. Мне даже снится, что я устаю, – и даже там, во сне, я зверски хочу спать.

Это, кстати, один из моих повторяющихся снов. Мне снится, что я хочу спать, и там, во сне, я засыпаю – и мне снится, что я хочу спать, и я засыпаю в какой-то другой (который по счету?) сон – и там я тоже хочу спать, спать... Но не потому что —

лучше спать,

чем слушать речи

злобной жизни человечьей,

малых правд чужую прю,

а потому что я действительно устаю. И в самых жестоких снах мне дают почувствовать, что я хочу спать, я зверски хочу спать, я готова отключиться на «раз» – но никак не могу до конца отъехать: или мешают люди снаружи, или, наоборот, их образы внутри моей же собственной головы – или уж и не знаю почему.

...Сейчас, как здесь всегда, стоит некое среднее время года, в навсегда ни жаркой, ни холодной стране, а мне, разумеется, хочется снега. Что со мной? Откуда у меня эта изматывающая, навязчивая снегомания? Откуда такая любвеобильность к холоду (криофилия)? По контрасту с собственной природой? Или от родства с прежними ландшафтами? Со всей экосистемой моего прошлого?

Очень сомневаюсь, что когда-либо в прошлом я была Снегурочкой. Тогда откуда у меня эта страстная любовь к снегу и холоду, к белизне и беззвучию? (Ко всему, что, собственно говоря, и составляет небытие?)

Сейчас пятница, вечер.

Почему-то в пятницу вечером (даже когда тебе полтинник) чувствуешь себя много счастливей, чем в понедельник утром (даже когда тебе двадцатник).

В прошлых жизнях – звучит пошловато, чем бы заменить? – ну, скажем, в гипотетических вариантах моего иноморфного существования – мне не довелось побывать, я уверена, ни Снежной Королевой, ни (угрюмо мечтавшей преодолеть комическую свою тучность) дворовой снежной бабой.

Итак, пятница, вечер.

За окном, словно снасти парусного корабля, поскрипывают на ветру пальмы.

Это снится. Нет, не снится – потому что не спится. Или всё-таки снится? А не спится – во сне?

Какая разница.

Какая мне разница, если я вижу рассвет февраля в моей и только моей, навсегда родной, милой моему сердцу Ингерманландии. Дразнят глаз дикие зимние облака, с резкой, языческой, багрово-золотой подсветкой. Они беременны громадными сугробами, которыми разродятся уже сегодня. Я вижу брюхатые облака, отяжелевшие мегатоннами магической манны, – и, когда я выхожу на крыльцо моего Дома, чтобы, вначале осторожно, а потом полной грудью вдохнуть ножевой, колюще-режущий запах этих облаков – металлический запах приближающегося снега, – чистый, первородный запах, который нежно и мощно хлещет с небес, проникая через ноздри, словно крепчайший нашатырь, в самую сердцевину моего мозга, – в тот момент я знаю наверняка, что этот запах призван возрождать мертвых. И в то же самое время он, этот запах грядущего снега, есть такая уж передозировка жизни, что мне отрадно умереть прямо сейчас, потому что здесь, в моей зимней сумеречной Ингерманландии, смерть сладка, как сладка жизнь, – и для моей души, соприродной именно этому лоскутку планеты, нет между ними никакой разницы: они обе родные.

И, чтобы растянуть это счастье, я возвращаюсь в Дом.

Какое мне дело, в какой именно точке Земли пребывает сейчас счастливо не ощутимая мной моя физическая субстанция? Какое мне дело, что за месяц сейчас обозначен на солнечном или лунном календаре людей? Какое мне до всего этого дело, если я отчетливо вижу, как белые точки-тире-точки-точки-тире, точки-тире-точки-точки-тире – эти густые строки белоснежной морзянки – начинают, под углом в сорок пять градусов, ярко пересекать площадь моего пепельно-серого окна? И возникает полузабытое, милое, школьное слово “биссектриса”. И кто-то вкладывает в мой еще не до конца отверстый слух вот это:

Та-та́, та-та́, та-та́, та-та́-та,

когда уже не надо слов.

И снег скользит по биссектрисам —

из всех углов, из всех углов...

Но вот словно бы лопается, созрев, перезрев, невидимый гигантский стручок... И улитка слухового лабиринта обретает зрячесть... И отверзшиеся глаза – алчной воронкой зрачка – начинают мощно всасывать не слышный никому ритмический перестук крохотных молоточков о крохотные наковальни... И незримый всадник уже вставил свою стопу в крохотное стремечко... И вот именно в это самое время (хотя какое-то далекое, словно бы ложное чувство шлет мне сигнал, что я лежу на пляжном полотенце, с которым только что сбегала с горы – на берег – кажется, Эгейского – моря) – именно в это самое время снегопад заканчивает свою таинственную работу.

И я с безнаказанной жадностью вбираю в себя его целебный, благостный, блаженно-заснеженный результат.

выпавший снег

уже обнажил

черную краску ворон

кажется

именно снегопад

отворил ворота

близкого кладбища

ребенком

с обложенным ватой горлом