Может, оно и так... - Феликс Кандель Страница 51

— С девственницами нынче плохо. В Тель-Авиве и его окрестностях.

— В Иерусалиме не пробовали?

— Пробовала. Тут я бессильна.

И отходит к другому столу, чтобы выслушали и посочувствовали.

10

Выходят из кафе, встают на перекрестке.

Дороги на все стороны.

Тихо пойдешь — от беды не уйдешь. Быстро пойдешь — беду нагонишь.

— Куда теперь?

Пара мужских туфель поперек тротуара. Аккуратно. Одна к одной. Черные. Тупоносые. Начищенные гуталином. С язычком и без шнуровки. Шел человек своим путем, шел и шел, потом разулся, дальше пошагал босиком. Или в носках.

— Туда, — решает подруга. — Вслед за ним.

Сворачивают в ту сторону, куда указывают туфли. Идут, поспешая, хотя торопиться им некуда, держатся за руки заблудившимися детьми, оглядывая окрестности.

Возле неприметного здания, на приступочке, спиной привалившись к облицовочному камню, примостился Фолкнер-Хемингуэй: просторная блуза, берет на голове, трубка в зубах, компьютер на коленях. Вертит головой, примечая звуки и запахи, подхватывает оброненное слово, спешно отстукивает по клавишам мнимую реальность, невозможную к исполнению. Бушуют герои в его сюжетах, изнуренные страстями, компьютер дымится от нагрузки: без водяного охлаждения не обойтись.

Оглядывает Финкеля, бурчит обидчиво:

— Я вас узнал. Ходили некогда с прежней дамой, теперь с этой — не переписывать же рассказ заново.

«Вампиры, — щурится без приязни старик опечаленный. — Все они вампиры и мародеры. Крадут судьбы и поступки, высасывают чувства, без жалости доскребывают остатки. Ворует он, обворуют и его». — «Да это, может, великий писатель, — вскидывается на защиту ликующий старик. — Кто знает? Сидит на приступочке, завершает Книгу обновлений». — «Ну и что, — осаживает неуступчиво его сожитель. — Великих тоже можно не признавать. И не Книгу обновлений, а Книгу угасаний».

Трещит мотоцикл. Проносится мимо предсказатель в каске на крутом вираже, нетерпелив и гневлив:

— Слушайте вы, приближающие конец времен! Несодеянно живете. В мире превратностей. В загнивании сердец и мерзости суеверий. Можно сожалеть о вашей немощи, пожиратели грязи!..

Фолкнер прихватывает на лету заманчивый персонаж, упаковывает в сюжет блеклое его подобие, сообщает с тоской:

— Я же родился здесь! Восемнадцатое поколение на этих улицах! Тут мой банк, врач, адвокат, кафе с приятелями; казалось, приручил город, так нет же! Топорщится недостижимо, не укладывается на страницах…

Яростно сосет потухшую трубку, щеки утягивая внутрь, вскрикивает, пронзенный озарением:

— Всё. Я больше не Фолкнер, больше не Хемингуэй! Мое имя ни о чем не говорит. Никому — даже мне. Я с этим смирился. И с вами смирился. С ними…

Финкель ему сочувствует:

— Вы прозаик. Вам так положено: тащить и тащить телегу, колесами по песку.

Взглядывает с благодарностью, наконец-то его понимают:

— Поэт сотворит десяток строк, бегает по знакомым, квохчет курицей, которая снесла яичко. Прозаик работает молча. Тяжко. Без огласки. Я — прозаик.

Глядит — никого не видит, погружаясь в глубины. Нескоро, без охоты, выныривает:

— Годы понадобятся, чтобы признал один из ненавистников, годы — чтобы другой, но их же много, очень много: не насладиться удачей. Вот бы так: вхожу в комнату — все улыбаются, выхожу — печалятся… Вы еще здесь?

— Здесь.

— Вам налево по моему замыслу. Налево — на самом деле направо, для занимательности рассказа.

Так оно и происходит. Поворот налево отправляет их направо, поворот направо возвращает назад.

— Мы не заблудились?

Улыбается:

— Пока нет.

Узкий проулок меж каменных стен, где двоим не разойтись. Страж на входе произносит пароль:

— «Счастлив человек, который не ходил по совету нечестивых…» Продолжи.

Она продолжает:

— «…и на пути грешников не стоял…»

— Теперь ты.

Финкель завершает:

— «…и в собрании легкомысленных не сидел…»

— Проходите.

Идут дальше. Забираются в переплетения дворов-закоулков. Финкель спрашивает:

— Что я сказал? Тому, на входе?

— Первый псалом Давида. Самое начало.

— Я же его не знаю.

— Теперь знаешь.

Возле его подруги происходит невозможное, и к этому не приноровиться.

— «В собрании легкомысленных…» — улавливает Фолкнер-Хемингуэй, ерзая на приступочке. — Замечательно сказано! Чур, это мое…

11

Дверь распахнута.

Свет из нее.

На пороге стоит мужчина, лица не разглядеть.

— Нам сюда.

Магазин деревянных игрушек, открытый ночью. Деревянные домики. Расписные лошадки. Коляски для кукол. Солдатики в красных шапках, изготовившиеся к бою, человечки для кувыркания на деревянных лестницах, сороконожки на крохотных колесиках. Из раскрашенных дощечек можно собрать жирафа, кенгуру, слона и крокодила. Деревянная люстра — многоцветной воздушной грушей — висит под потолком, в корзине разместились отважные деревянные воздухоплаватели.

Чисто.

Тесно.

Неспешно шелестит вентилятор.

Посреди магазина примостилась на стуле старая женщина, будто вырезана из бугристого ствола, обреченного на спил. Бусинки насыпаны в ее подоле, она их перебирает негнущимися пальцами, по сторонам не глядит.

Мужчина в дверях немолод. В глазах грусть без надежды на лучшие времена.

— Вот сидит старенькая мама моя. Не слышит уже, почти не видит. Запахов тоже не ощущает, всякая еда ей без вкуса. Живет в себе, настоящего не приемля, казалось бы, для чего? Но я улыбаюсь ей, она улыбается в ответ: нам достаточно.

Вынимает из коробки новые игрушки, выставляет в витрине. Зайца с барабаном из крашеного дерева. Мышонка с ксилофоном. Долгоносого мальчишку с трубой, которого помещает впереди всех.

Финкель шепчет:

— Он кто?

— Еврейский папа Карло.

— Почему так печален?

— От него ушел Пиноккио. Улетел за океан.

— Кто же сюда заходит? В нехоженое место?

— Никто.

— Куплю что-нибудь. Чтобы порадовать.

— Он не продаст.

— Почему?

— Хочет оставаться в печали.

Папа Карло подтверждает:

— Купить нельзя, но поиграть разрешается. Покататься на лошадке. Посидеть в домике.