Чистота - Эндрю Миллер Страница 51

Глава 6

Арман добивается приглашения в дом Моннаров поиграть на фортепьяно Зигетты. Он вызывает – за счет Моннаров – мастера, способного, подобно зубодеру, безупречно, вслепую ремонтировать инструменты: цокая языком и гримасничая, тот залезает до половины внутрь фортепьяно и умудряется наконец его настроить.

Арман садится играть, и кажется, будто он стряхивает в клавиши звуки с кончиков пальцев. При первом же грохоте аккордов Рагу съеживается под сиденьем, потом вылезает и начинает яростно точить когти о ворс ковра.

– Ты убиваешь мой орган, – кричит Арман, перекрывая голосом собственную музыку, – но раз ты дал мне фортепьяно, я тебя прощаю.

– Я тебе его не давал, – говорит Жан-Батист.

– Право собственности, – отвечает Арман, – скоро станет гораздо более гибким понятием.

Жан-Батист страдает от головных болей. Теперь они будут мучить его всю оставшуюся жизнь. В самых тяжелых случаях мир вокруг покрывается синевато-багровой мембраной, как будто Жан-Батист выглядывает из трещины в собственной голове. Ему приходится сидеть совершенно неподвижно. Боль постепенно нарастает, пока не проходит вместе с обильной рвотой. Другие приступы менее серьезные, и их можно притупить – по рекомендации Гильотена – тремя-четырьмя чашками крепкого кофе.

Некоторые из забытых слов возвращаются к нему, точно голуби в свою голубятню. Обмакнув перо в черные чернила, он перечисляет их в конце дневника:

Бритва

Обруч

Линейка

Крепь

Шляпа…

Он до сих пор не может прочесть ни страницы из Бюффона, не может вспомнить, когда и зачем купил эту книгу. Задумывается, какая часть человеческой жизни – эта история, которую он рассказывает себе и о себе же. Размышляет, сколько из этой истории он утратил. И важно ли это.

В колонке, куда записываются плюсы, следовало бы указать, что его больше не беспокоят сны. Он спит крепко. Бутылочка с лекарством тягучего lachryma papaveris стоит в его комнате на каминной полке, но после нападения он к ней не притрагивается, даже в те ночи, когда лежит, придумывая сотню различных вариантов того, что мог бы сказать ей, Австриячке, в сумерках на Рю-Сен-Дени.

На дне десятой общей могилы – останки тридцати или сорока детей. Нет времени подсчитать точно. Гильотен и Туре определяют возраст, в котором упокоились бедняжки: от четырех до десяти лет. Когда спрашивают про этих детей Монетти, тот кивает. Эпидемия в сиротском приюте в Плесси. Год 1740? А может, 1741? Наверняка он сказать не может. В могиле дети сложены «валетом» – именно так, должно быть, они спали в приюте. На рабочих это производит тяжелое впечатление. Они раскуривают трубки, перебирают амулеты. Доктора берут несколько черепов и, сложив их, точно капусту или репу, в одну из Жанниных плетеных корзин, уносят в лабораторию.

В последние дни марта начинается снегопад. Хлопья, словно растопленный воск, прилипают к черным стенам церкви, ложатся, переливаясь снежинками, на груды костей. Потом ударяют морозы. Рабочие не копают, а как будто скоблят. Инструменты звенят, ударяясь о землю. Чтобы раскопать одиннадцатую общую могилу, приходится всю ночь жечь над ней костер. Это последнее возвращение зимы.

На следующей неделе земля оттаивает, превращается в грязь, в черную жижу. Когда вытаскивают гроб или череп, раздается хлюпающий звук, странным образом напоминающий о любовных утехах. Пальто расстегиваются, шляпы сдвигаются на затылок. Даже на кладбище – и даже тем, у кого обоняние такое же плохое, как у инженера, – воздух кажется другим и в непредсказуемые моменты вдруг обретает дразнящую чистоту, которая заставляет всех – мужчин и женщин, горняков и начальников – воображать, будто они находятся совсем в другом месте, быть может, отправились на долгую прогулку по деревне и теперь, гуляючи, спускаются к реке с растущими по берегу ивами.

Однажды утром, сразу после того, как инженер пришел на кладбище, его зовет Жанна. Ее лицо сияет от возбуждения. Она ведет его в северо-западную часть, в тот угол, где они очистили первую общую могилу.

– Видите? – спрашивает она, указывая на полоску маленьких желтых цветочков с листьями, точно зеленые лопатки в пятнышках, а рядом кустик каких-то более высоких растений с малиновыми цветами.

– Семена лежали в земле, – говорит она, – но вы их раскопали, и они ожили.

Жан-Батист смотрит на них, на эти желтые и малиновые цветочки. И не говорит ни слова. Он совершенно обескуражен.

Он не видит ее, ничего не слышит о ней, и вдруг оказывается, что она стоит рядом. Сумерки, он собирается открыть дверь в дом Моннаров. Большой фургон – «Месье Гюло и сыновья. Перевозки для дворянского сословия» – грохочет по улице в сторону Рю-Сент-Оноре. Вздрогнув, он смотрит на женщину во все глаза, что, наверное, выглядит весьма комично.

– Вы хотели со мной поговорить? – спрашивает она.

– Но это же было несколько недель назад, – отвечает он.

– Значит, вы уже не хотите со мной говорить?

– Нет, хочу.

– Хотите?

– Да.

– Очень хорошо.

Она ждет, не отрывая взгляда от его лица. Сегодня на ней не красный плащ, а шаль или шарф из какой-то легкой ткани, покрывающей волосы. Ее лицо бесстрастно, губы плотно сжаты.

– Я вспоминал тебя, – начинает он, открыв рот и уже не подбирая слов. Слишком поздно осторожничать, продумывать последствия. – Я вспоминал тебя. Часто.

Она кивает. Но этот жест ему никак не может помочь.

– Войдем, – предлагает он. – И поговорим в доме.

– В доме Моннаров?

– Они не станут возражать. Не в том они положении, чтобы противиться моим желаниям.

– Из-за дочери?

– Да.

– Из-за того, что она сделала?

– Да.

– Она была вашей подружкой?

– Не в том смысле, который ты в это вкладываешь.

– А какой смысл я вкладываю?

– Сама знаешь.

– Это не имело бы никакого значения.

– Неужели?

– Почему это должно иметь какое-то значение?

– Ну, – говорит он, – не знаю.

Они замолкают, будто оба разом поражены столь странным характером беседы, как, впрочем, и тем, что она вообще происходит. Первой приходит в себя Элоиза.

– И вы это хотели сообщить мне? Что вы меня вспоминали?

– Не только.

– Что же еще?

– Я подумал, может, ты… придешь сюда.

– Зайти к вам?

– Может, ты останешься здесь. Если захочешь.

– В этом доме?